В разгаре лета
Шрифт:
– Неужели весь? И снабженцы, и врачи, и санитары?
– Весь, весь, - повторяет шофер.
– Первый автобус и несколько машин подорвались на минах вдребезги.
Я кидаюсь вперед.
Коплимяэ догоняет меня, спрашивает, куда это я. Неопределенно машу рукой, указываю в ту сторону, откуда доносится шум сражения. Ильмар пытается объяснить, что мы должны сопровождать штабного, без распоряжения которого не имеем права его покидать. Но я спешу. Ильмар отстает.
Сперва я иду быстрым шагом, потом начинаю бежать.
Кидаюсь то в ту, то в другую сторону и наконец нахожу своих; они оттянулись за лесок
Очереди вражеских автоматов и пулеметов щелкают по стволам. Невольно вздрагиваешь, когда с пронзительным грохотом взрываются мины. Кидаюсь на землю и пытаюсь понять, что же происходит.
Наши ребята стреляют из леса по шоссе. Рядом со мной яростно стрекочет с высокой треноги "викерс". Наводчик и заряжающий стоят позади пулемета в полный рост, не обращая никакого внимания на вражеские пули и мины.
Поднимаюсь и начинаю продвигаться дальше, все время напряженно осматриваясь. Что-то нигде не видно ни врача, ни Хельги. Может, шофер ошибся, успокаиваю я себя, вряд ли женщин тоже взяли? К тому же, говорю я себе, место медперсонала вовсе не на переднем крае, раненых перевязывают подальше от огня.
Неподалеку взрывается снаряд, и я, оглушенный, падаю ничком. На спину сыплется земля, ветки, кочки. Очнувшись, я тут же вскакиваю. Что-то гонит меня с одного места на другое. Перебегаю, пригнувшись, по зигзагу, иногда пробираюсь ползком, прячусь то за одно дерево, то за другое, при нарастающем вое мин кидаюсь на землю и вжимаюсь головой в ямку между кочками и корнями, но тут же вскакиваю и опять кидаюсь вперед. Так, то бегом, то ползком, то падая, то вскакивая, я обегаю всю опушку. Потом углубляюсь в лес. Встречаю раненых, с трудом выходящих из-под огня. Неумело перевязываю парня моих лет с рваной раной на голове, отчаянно истекающего кровью. Рикс - его фамилии я не узнал - потерял много крови и не может идти сам. Мимо меня проносится человек, который не то потерял, не то бросил свое оружие. Пытаюсь остановить его, но он втягивает голову в плечи и, не оглядываясь, бежит дальше. Прислонясь к небольшой сосенке, сидит убитый боец. Вся его грудь и живот пропитаны кровью. Кровавая дорожка показывает, с какой стороны он пришел.
Возвращаюсь назад. Спрашиваю всех, кто мне встречается, спрашиваю у раненых. Все говорят о чем угодно, только не о том, что я хочу узнать. По сбивчивым ответам удается узнать лишь точто враг напал неожиданно и многих ранило в первые же минуты.
Тревога моя растет. Боюсь самого худшего. Того, что женщинам вообще не удалось выбраться из санитарной машины. А может, лежат где-то раненые и не могут себе помочь. Или попали в лапы фашистам? Я перестаю скрытничать и начинаю спрашивать напрямик, где врач и санитарка.
Никто не может ответить.
Бегу обратно на опушку, где бой идет все с тем же накалом. Тоже бросаюсь на землю и снимаю свой карабин.
Павших стало намного больше. Рядом лежат два человека, почти разорванные в куски. Там же и остатки "максима" - искореженный щиток, перекрученный ствол, разбитый патронный ящик и клочья патронной ленты. Не то снаряд, не то мина угодили прямо в окоп тяжелого пулемета.
Огонь вражеских автоматов становится таким густым, что попытка встать означала бы самоубийство. Плотнее вжимаюсь в землю, в ямки на этой слишком плоской поверхности. Невдалеке разрывается несколько мин,
Я стреляю не наугад. Метрах в двухстах - трехстах от нас залегла немецкая цепь, Они перебрались через шоссе, но потом им пришлось застрять. Огонь нашего стрелкового оружия прижал их к земле. О местопребывании вражеских солдат можно, пожалуй, только догадываться: складки почвы и трава закрывают их. Я старательно прицеливаюсь в кочку, за которой что-то ше-вельнулось, и нажимаю на спуск. Попал я или нет, не узнаешь.
Внимательно приглядываюсь к позиции немцев и понимаю, что такая цепь не может заставить нас отступать. Куда опаснее минометы. Мины разрываются почти непрерывно. Через час-другой не многие из нас уцелеют. Положение ухудшается тем, что немцы атакуют нас не только в лоб, со стороны шоссе, но и пытаются взять в обхват. Все это я понимаю, но куда больше меня беспокоит судьба Хельги.
Где она? Что с ней?
Нет, не могу я оставаться тут.
Начинаю передвигаться и оказываюсь на левом фланге нашей обороны. Отсюда ближе всего до шоссе. Чувствую, что, чего бы мне это ни стоило, хотя бы жизни, я должен добраться до шоссе.
Поперек поля, которое отделяет лес от шоссе, тянутся осушительные канавы, на краю самой ближней из них растет несколько кустов. Под прикрытием этих кустов и канавы начинаю ползком пробираться к шоссе.
Добираюсь почти до самой дороги. Странно, что меня не заметили. Вражеские пулеметы и автоматы стреляют по опушке. Все их внимание сосредоточено на сосновом бору, который упрямо отстреливается.
Отчетливо различаю на шоссе три машины, а между ними - несколько тел. До машин и трупов - добрых полкилометра, но даже на таком расстоянии можно разглядеть, что машины разбиты вдребезги. Там один грузовик, автобус и маленькая закрытая машина. Тут-то я отчаялся, когда увидел маленькую машину, сползшую наполовину в канаву. Ведь это санитарная машина нашего батальона. Воображение подсказывает, что в ней тоже несколько трупов и среди них, конечно, Хельги. Хотя нет, один из трупов на шоссе вроде бы слишком маленький. "Это наверняка женщина", - думаю с ужасом.
Плотно прижимаясь к земле, я всматриваюсь то в машину, которую принимаю за санитарную, то в маленькое тело на шоссе. Мышцы мои словно оцепенели, тяжело дышать. Чувствую, как пульсируют виски. По щекам текут слезы.
Я долго лежу так. Хотя, может быть, всего минут десять, но минуты кажутся длинными, как часы.
Меня пробуждает от оцепенения эстонская речь.
В кювете, что в нескольких десятках метров от меня, сидят, пригнувшись, люди в штатском. С другой стороны шоссе к ним перебираются и другие у всех на левом рукаве белые повязки.
Слышу их голоса, но не разбираю слов.
Сначала их вид не производит на меня никакого впечатления Ведь это лесные братья, они заодно с немцами, но меня все это словно бы не касается. Я даже не задумываюсь, видят меня или нет. Я потерял Хельги - это все, что я чувствую. Такой боли я еще не перевивал.
Лишь после того, как бандиты, прячась в кювете, начинают пробираться вперед, я вдруг осознаю, что происходит. Во мне вскипает ярость - я вскидываю карабин.
Выпускаю всю обойму.