В ритме ненависти
Шрифт:
Лерка дружески стукнула его по плечу, и Моня невольно поморщился:
– Ситуация, милостивая государыня, усложняется ещё и тем, что манеры ваши также оставляют желать лучшего, а настоящий трагизм, не побоюсь этого слова, заключается ещё и в том, что вы, как это ни странно, заканчиваете филологический факультет, и без пяти минут являетесь дипломированным лингвистом…
– Ну, хватит, Моня, ты хоть когда-нибудь можешь быть серьёзным?
– Да уж куда серьёзней! Когда речь идёт о судьбе моей любимой русской словесности, – он уклонился от тяжёлой Леркиной руки, довольно ловко проскочив внутрь, – …то серьёзный подход – это просто моё второе имя! – плюхаясь на первое свободное место, со смехом закончил он.
– Барышня, – преувеличенно торжественно обратился он снова к насупленной Лере, – Хот-дог и молочный коктейль, соблаговолите,… сказал бы я, если бы не являлся джентльменом.
Выйдя из кафе, Моня кивнул Лерке, и сообщил, что на остановку не идёт, хочет пройтись. Увидев, каким радостным домиком приподнялись Леркины коротенькие бровки, предупредительно заметил, что прогулки сегодня не получится, дела… Он знал, что Лера смотрит ему вслед. И будет смотреть,
А Лерка хорошая. Смешная и преданная. Могла бы быть отличным другом, если бы не некоторая интеллектуальная ограниченность. Только такой дурёхе, как она, могла понравиться намертво прилипшая к нему с первого класса дурацкая кличка Моня. Лерка пришла в восторг, и заявила, что она ему очень идёт. И ещё, что если бы она уже не была ему дана, её бы следовало придумать. Лерка наивная, добрая и отзывчивая. Но она не Ангелина.
15 апреля Стена Facebook
АЛЬГИЗ
Приветствую вас, мои, к счастью, смертные други!
Моё глубокое убеждение заключается в том, что некоторым людям нельзя жить. От слова совсем. Иначе, достигая своей половой зрелости, они непременно начнут размножаться и заполонять планету такими же ядовитыми и отвратительными тварями, какими являются сами. Но более всего они опасны тем, что изначально предав себя, они, затем, проделывают то же самое с любящими их людьми. Обволакивая, завораживая и выпуская, наконец, ядовитое своё жало прямо в наполненное любовью, и не ожидающее подвоха сердце. Таковой является Ангелина О. Всего лишь за несколько лет, она добровольно, и без чьей-либо помощи, превратилась из маленькой феи с искрящимися глазами в отвратительную и жирную шлюху. Что должен испытывать человек, запомнивший и полюбивший именно то нежное и трогательное создание, и вдруг, по прошествии нескольких лет, обнаружив перед собой эту уродливую, размалёванную и оскорбительно вульгарную даже для потаскухи деваху?!! Что чувствовал бы ты, мой неизвестный и случайный читатель? Когда эта, с позволения сказать, женщина, спустя десять лет, встречает тебя, подходит, развратно виляя толстыми бёдрами, и, как ни в чём не бывало, спрашивает: «Может, посидим, как-нибудь?» Как вам идея? Вот и я о том же… А знаете, что хуже всего? То, что эта продажная мразь даже не помнит о том, что было между вами десять лет назад. До того, как она, подло, низко, не потрудившись сказать ни слова человеку, который любил её больше жизни, не уехала в другую страну. Она всё ЗАБЫЛА! Причём, было бы лучше, если бы она сделала это специально, намеренно, чтобы, дескать, не ворошить прошлое. Это было бы ещё понятно. Нет, она забыла просто так. Походя. Как что-то такое, что не имеет особой ценности. Абсолютно ВСЁ забыла! Она смотрит на тебя некогда прекрасными, а сейчас мутными, похотливыми глазёнками, в обрамлении опухших век, в каждом из которых плещется, как минимум, по полбутылки креплённого, и глупо хихикая, тычет тебя пухлым кулаком в бок…
Такие люди не должны жить! Потому что от их зловонного пребывания на этой планете отравляется всё живое, истинное и любящее.
Засим, прощаюсь с вами, живите… пока…
3.
Николай Иванович Пестрыкин, сорока восьми лет от роду, снова чувствовал пока ещё не слишком явное, но оказывающее заметное влияние на всё его самочувствие в целом, нарастающее к вечеру томление, которое аккумулировалось, в основном, в нижней части туловища.
– Пройдусь немного… – крикнул он жене.
– Ты куда? Ужин скоро… – жена вышла из кухни, потная, раскрасневшаяся, с полотенцем через плечо.
– Я после, душно в квартире, – стараясь подавить мгновенно образовавшееся глухое раздражение, и открывая дверь, чуть слышно ответил Пестрыкин.
Впервые это случилось, когда ещё был жив Гарри. Тогда они только переехали в эту глухомань, жилищный комплекс «Лесная сказка». Названию соответствовало здесь только наличие небольшого, пока ещё не занятого многоэтажками, отстоящего где-то в полукилометре от новостроек, небольшого участка лесополосы. А ещё сказочные ароматы, долетающие под напором юго-западного ветра от расположенной недалеко свалки, которую обещают, но всё никак не утилизируют. Ну и конечно, абсолютно сказочным было расстояние, которое приходилось преодолевать, чтобы доехать до центра. Но они всё равно были рады. Ещё бы, полжизни жили то с его родителями, то в убогой полуторке, доставшейся от бабки. Десять лет вчетвером на 38 метрах… Конечно, после этого трёхкомнатная квартира, даже у чёрта на куличках, покажется королевскими апартаментами. Им и казалось. Особенно вначале. Тем более что дочка прожила с ними всего год, так как вышла замуж и переехала в соседний город. Сейчас-то, малость попривыкли уже. Николаю Ивановичу даже нет, нет, да и закрадывалась в голову колючая мысль, и зачем было переезжать, городить весь этот огород? Но Катерина, жена, столько времени канючила: это продадим, а то купим, сколько можно на голове друг у друга сидеть, хоть на старости лет поживём, как люди… Ну и продали, хоть и с трудом несчастную эту полуторку, да плюс дачу родительскую, да добавили то, что удалось немного подсобрать, и купили вот… А что толку? Дочь уже с ними не живёт, сын в следующем году оканчивает школу и то же вряд ли надолго задержится. Он и сейчас-то ведёт себя с родителями, в лучшем случае, как квартирант. И когда приходит домой, немедленно закрывается в своей комнате, а с родителями общается крайне неохотно и исключительно междометиями. Николай Иванович как-то невесело заметил жене, о преимуществе мест общего пользования. А то бы с родным сыном они, вероятно, совсем перестали встречаться. К тому же Пестрыкин жалел, что пришлось оставить такой удобный, и такой обжитой район, который любил и по которому тосковал, так как жил там практически всю свою жизнь. И перманентно злился на жену, которая всё это затеяла, и перевезла их сюда, откуда до работы ему добираться больше часа, где ни одной знакомой души и за два с лишним года он так и не узнал, как зовут соседей, живущих на одном с ним этаже.
Так вот, когда они сюда переехали, ещё был жив его Гарри… Не просто собака, лучший его друг, симпатяга и умница каких мало. Хороший знакомый, почти приятель и, по совместительству, ветеринар, когда Николай Иванович пришёл с Гарри к нему по поводу какой-то возникшей в последнее время непонятной одышки у собаки, констатировал начальную стадию ожирения. И сказал, что у ротвейлеров, особенно возрастных, это обычное дело. И посоветовал больше гулять. – Да и тебе на пользу, – улыбнулся он, махнув головой в сторону аккуратного и тугого пестрыкинского животика. Николай Иванович закивал, соглашаясь:
– Так мы ж теперь и живём, считай, что в лесу, вот и будем гулять. Во время одной из прогулок они случайно и наткнулись на парочку. Гарри первый их заметил, но шума, молодец, поднимать не стал. Только резко остановился, навострил уши и посмотрел густо-коричневым глазом на хозяина. А Николай Иванович стоял, как заворожённый, благо эти двое не сразу заметили мужчину с собакой, и не совсем понимал, что с ним происходит. Девушка, развернувшись лицом и оседлав сидящего на земле парня, запустила руки ему в штаны, а тот жадно, ненасытно целовал её шею и обнажённую грудь. Вот тогда Николай Иванович Пестрыкин и почувствовал, чуть ли не впервые в жизни, то самое неясное томление в паху, распирающее его изнутри, мгновенно нарастающее и расходящееся оттуда миллионами тоненьких, острых лучиков по всему телу. И это за короткое время, за считанные секунды привело его к такой бурной и небывалой, к такой фантастической разрядке, что Николай Иванович, не выдержав, сдавленно застонал и согнулся пополам. Они вскочили. И парень, натянув джинсы, грязно выругался, направляясь к Пестрыкину. Но заметив глухо заворчавшего чёрного пса с каштановыми подпалинами по бокам, в нерешительности остановился. Николай Иванович тяжело дышал, одной рукой он опирался о дерево, а другой слабо махал из стороны в сторону, пытаясь этим жестом как бы одновременно успокоить и собаку и юношу. Он очень старался что-то сказать, но потрясение, которое он пережил только что было слишком велико, и поэтому всё, на что его хватало, в тот момент, это на непонятные пассы руками и беззвучное открывание и закрывание рта, в безуспешной попытке вымолвить хоть слово. После того, как ребята удалились, высказавшись по очереди в его адрес витиеватыми фразами, с использованием деепричастных оборотов почти целиком состоящих из непечатных словосочетаний, Пестрыкин ещё какое-то время приходил в себя, прислонившись к дереву и виновато поглядывая на собаку. Гарри внимательно следил за хозяином и даже пару раз, не понимая, что происходит, принимался тревожно скулить, но когда, восстановив дыхание, Николай Иванович, с помощью большого клетчатого платка стал приводить в порядок брюки, умница пёс деликатно отвернулся, и с деловым и преувеличенно заинтересованным видом стал обнюхивать сторонний кустарник. Да, такого фейерверка Николай Иванович, никак от себя не ожидал. Говоря откровенно, он и в молодости в этом отношении человеком был весьма умеренным и в удовлетворении этой естественной потребности до заоблачных горних высей ни разу не поднимался и какого-то райского наслаждения тоже не испытывал. А когда ему пришлось уйти из военкомата с должности начальника отделения, в связи с грубо состряпанным против него дельцем, в котором оказался замешен военком, и устроиться в обычную школу преподавателем ОБЖ, их с женой и без того более, чем среднеуровневое интимное общение практически сошло на нет.
Тем больше было его потрясение, произведённое этой, в общем-то, вполне объяснимой, совершенно нормальной и не выходящей из ряда вон сценкой. Вот так они и гуляли каждый вечер, мужчина и его собака… Одинаково приземистые, молчаливые и очень одинокие.
А потом Гарри умер. Сначала он отказывался от еды. Просто лежал и когда Пестрыкин уговаривал его поесть, виновато вздыхал. Из ветлечебницы Гарри уже не вернулся. В ту ночь, когда он умер, его хозяин ехал в такси и совершенно не замечал собственных слёз. Он долго бродил возле дома, успокаиваясь и собираясь с духом войти. За восемь лет он впервые возвращался с прогулки один. Разумеется, Николай Иванович, гулять перестал. Это было бы странно. Одинокий мужчина, который постоянно околачивается возле их жидкого и захламлённого леска. Но вскоре не выдержал. Потому что время от времени, особенно когда он смотрел из окна спальни в сторону лесополосы, снова чувствовал то же странное, но уже знакомое возбуждение, переходящее в нетерпение и абсолютную невозможность думать о чём-нибудь или даже просто сосредоточиться. И ещё, он очень скоро заметил, что для того, чтобы получить долгожданную разрядку, ему совсем необязательно видеть сценки, подобные той, первой, вживую. С этим вполне справлялось его воображение, а также нахождение его приблизительно в той же точке, откуда ему открылось зрелище, столь сильно на него подействовавшее.
Это экзистенционально-эротические вылазки оборвались, когда он возвращался с одной из своих вечерних прогулок домой. К нему подошёл рослый молодой человек в штатском и, показывая удостоверение, очень вежливо попросил его проследовать с ним.
4.
Когда Моня оканчивал школу, и пришло время определяться с поступлением, мать, как она это часто делала, мимоходом, как бы просто размышляя вслух, небрежно обронила:
– А что тут думать? Тебе, по-моему, прямая дорога на филологический… Ты же прирождённый гуманитарий. Она пожала плечами, – И к языкам у тебя способности… И потом там ребят мало… Встретив его напряжённый взгляд, она, помявшись добавила: