В ритме ненависти
Шрифт:
В нём самом, в его манере общения что-то явно подкупало. Он не вызывал раздражения, как можно было бы предположить, он вызывал симпатию. Поэтому Моня, лишь долю секунды, поколебавшись, протянул руку и представился:
– Григорий.
Оказалось, что Олег серьёзно занимается фотографией и после окончания учёбы в Европе, ещё год стажировался в Нью-Йорке, в студии известного мастера. А потом они разглядывали то, что Моня успел отснять. За это время Олег говорил, практически не делая пауз. За короткое время Моня получил огромное количество информации, касающейся частной жизни Олега. Выслушал его мнение по поводу самых разных вопросов: от проблем российского образования и преимуществ двойного гражданства, до опровергнувшей саму себя идеи толерантности, равно как и службы в армии. Отдельным эшелоном шёл ряд сравнительных характеристик, предваряющих развёрнутый анализ технических параметров фототехники некоторых известных фирм. Кроме того, в одном из коротких промежутков между высказываниями, ненавязчиво и радушно, с детской непосредственностью и категорическим неприятием отказа, Моня был приглашён в гости к Олегу для просмотра его, как он называл, фотоэтюдов. Гриша принял приглашение. Хотя и усмехнулся про себя, вспомнив свою коллекцию и ощутив при этом, в нижней части туловища,
Олег был высоким, светлоглазым и тонкокостным. Это было полнейшим безумием, это было непостижимо, но Олег чем-то неуловимо напоминал юную Ангелину.
– Я схожу с ума, – обречённо констатировал про себя Моня, – Этого просто не может быть, – подводил он каждый раз печальный итог, но почти бессознательно, под влиянием неведомых импульсов, продолжал подмечать, регистрировать и проводить аналогии между видимыми только ему, схожими чертами.
Та же мягкость спрятанной в уголках рта, едва сдерживаемой, не полностью раскрытой улыбки. Та же грациозность и плавность в движении. Та же утончённость и изящество, только подаваемое в разных формах. Как одно и то же сложное блюдо, приготовленное совершенно разными, но почти в равной степени высококлассными мастерами, каждый из которых использует в работе свои личные находки и секреты. А самое главное, тот же пытливый взгляд светлых, лучистых глаз, выгодно контрастирующих у Олега с тёмными, размашистыми бровями, а у Ангелины с каштановыми, густыми ресницами.
Олег воспитывался у приёмных родителей. В шестилетнем, вполне сознательном возрасте, его усыновила обеспеченная семейная пара. Приёмный отец был высокопоставленным чиновником и некоторое время назад, даже баллотировался в депутаты областного законодательного собрания. Но в самый разгар предвыборной гонки, свою кандидатуру ему пришлось снять из-за тёмной истории с убийством его конкурента. Это было дело, которое вёл Беликов, и в котором приёмный отец Олега каким-то образом оказался замешен. У матери был собственный туристический бизнес, дома она, практически, не бывала. Чем лучше Моня узнавал Олега, тем больше удивлялся, как удалось ему, воспитываясь в этой семье, остаться тем, кем он, вероятно, и был задуман создателем. Сохранив при всём этом себя и свою душевную чистоту. Например, Олег уже в десятилетнем возрасте прекрасно был осведомлён о том, что его усыновление, – это, в большей степени, тонкий психологический ход для продвижения его приёмного отца по шаткой, но блистательной и манящей политической лестнице. При этом не было похоже, чтобы Олега сильно задевало прохладное к нему отношение приёмных родителей. Или их взаимное, многократно оговоренное, условно-доброжелательное взаимодействие, с целью создания благоприятного для родительской карьеры имиджа счастливой семьи. Олег даже сочувствовал отцу, что цель, к которой тот шёл много лет, к которой так стремился, лопнула в один момент, как мыльный пузырь. Олег искренне сокрушался: увы, то, на что отец делал главную ставку, не осуществилось. Надо же, как неудачно всё сложилось для него, взял да и подстрелил кто-то главного отцовского оппонента. И, главное, как не вовремя…
Олег был говорлив и чрезвычайно коммуникабелен. Было заметно, что он получает колоссальное наслаждение не только от звуков собственного голоса, но от самого содержания своей устной речи и особенностей построения выразительных лексических оборотов.
Они быстро сошлись, хотя были совершенно не похожи. Высокий, стройный Олег с миловидным, по-девичьи нежным лицом, откинутой назад, перламутрово-русой гривой волос и приземистый, с правильными, но тонкими и жестковатыми чертами, близорукий и прихрамывающий, начавший рано лысеть Моня. Когда однажды Моня с кислой улыбкой съязвил по поводу своей внешности, Олег с ним не согласился и назвал его маленьким лордом Байроном, вызвав у Мони приступ внезапного смеха, который оборвался так же неожиданно, как и начался. После чего, Моня очень серьёзно посмотрел на приятеля и ледяным тоном попросил больше никогда его и ни с кем не сравнивать. Для лучшего усвоения, он, не мигая, тихо и внятно произнёс: «Я – Григорий Монеев, ясно?» Что-то в его лице и, в особенности, глазах было такое, что Олег, не нашёлся, что сказать и только растерянно кивнул.
В остальном, никаких разногласий у них не возникало. И два парня, которых объединяло лишь увлечение фотографией да способность к языкам, стали довольно дружны. Возможно, здесь сработал закон притяжения противоположностей. В любом случае, конкретно для Мони всё было предельно ясно. Он сильно подозревал, что вряд ли мог симпатизировать человеку, похожему на него самого. С довольно хлёсткой самоиронией, которая, тем не менее, ранила его гораздо сильней, чем он готов был в этом себе признаться, Моня твёрдо знал, что сам себя ни за что бы ни выбрал. Никогда. Какой бы сферы жизни это ни касалось.
Они были знакомы около двух месяцев, когда кое-что произошло. Позже, анализируя это, Моня вспоминал, что у него было предчувствие какой-то нависшей угрозы. Того, что что-то идёт не так. В первую очередь, это становилось заметно по поведению Олега. Он часто бывал рассеянным, думал о чём-то своём, отвечал невпопад. Иногда Моня ловил на себе его растерянный и ускользающий взгляд.
В тот вечер, Олег устраивал вечеринку в роскошном загородном доме по случаю своего дня рождения. Торжество, которое обслуживало около десяти человек, намечалось с размахом. Ожидалось не меньше полусотни гостей, в конце планировался салют. Моня, не выносивший шумных сборищ и людных мест, не смог отказать имениннику, приславшему за ним машину. Почти весь вечер, Моня просидел на застеклённой веранде, вглядываясь через прозрачные двери, в освещаемую мягким, матовым светом, зелёную, волнистую, под влиянием летнего бархатного ветерка, поверхность бассейна. Слева и справа от него, в ограниченном стеклянной перегородкой холле, ему были видны силуэты парней и девушек, двигающихся под гремящую на весь дом музыку. Моня смотрел на нарядных, молодых людей, танцующих, смеющихся, расположившихся в непринуждённых позах напротив друг друга с бокалами в руках, и не мог понять, что с ним не так. Почему ему нестерпимо отвратительны все эти люди? Почему все они без исключения кажутся ему ограниченными, тупыми животными, круг интересов которых вращается лишь вокруг денег, секса и шмоток? И при всём этом, не осознавая всего ужаса своего положения, всей своей несвободы, а может, именно благодаря этой стадной, полурастительной жизни, они, тем не менее, веселы и беззаботны, как дети.
Хотя, что касается Мони, то он и в детстве не был счастливым и радостным. Никогда. Отвлекался, бывало, ненадолго, да. Но вскоре непременно возвращался в своё исходное состояние потаённого страха, тихой ненависти и уныния. Всегда один. Везде изгой. Всюду отщепенец и урод… Вот ещё почему он терпеть не мог все эти компании и тусовки. Они слишком явно и слишком демонстративно указывали ему на то, что он не такой, как они. И ему нет места среди них.
Моня отхлебнул из своего бокала и поморщился. Никогда не любил алкоголь, не понимал, как добровольно можно глотать это. Моня из-за гремящей музыки, не сразу услышал, как вошёл Олег с двумя висящими на нём девицами. Заметив их, он вздохнул и поднялся, собираясь поблагодарить Олега и уйти. Олег, кажется, всё понял, потому что мгновенно сориентировался, выпроводил обеих подружек и с каким-то страдальческим выражением лица повернулся к Моне. Только в ту секунду, когда Олег приблизился к нему почти вплотную, Моня с абсолютной точностью понял, что произойдёт дальше. Но всё равно не успел среагировать. Оттолкнув приятеля, он неловко отпрянул, зацепив стоящий сзади журнальный столик с бутылками, кальяном и фруктами. Раздался ужасный грохот. Он совершенно не помнил, как добирался домой. От переполняющей его ненависти и боли, он почти ослеп. Оказавшись в своей комнате только к рассвету, он сидел на кровати и сжимал кулаки с такой силой, что на тыльной стороне ладони вспухли фиолетовые кровоподтёки. Зато становилось немного легче, но Моня знал, что это ненадолго. Внутренняя боль, заполнившая всё его существо, никуда не делась, она затаилась, чтобы возвратится и обрушится на него с новой силой. Резкая, невыносимая, саднящая. Он пытался убедить себя, что ничего страшного не произошло. Всего лишь ещё одно предательство, ещё одна ложь, ещё одна мерзость. Одной больше, одной меньше, подумаешь… А ведь Лерка предупреждала, хотя видела Олега всего лишь раз. Она говорила Моне, что его новый приятель, один из этих… Даже про себя Моня был не в состоянии произнести это слово. Тогда он посмеялся над ней, решив, что бедная, глупая Лерка наговаривает на парня из ревности. Где она сейчас? Хотя какая разница?! Разве захочет она его видеть после того, как он вычеркнул её из своей жизни? Он так тщательно отгораживался, так оберегал свою мнимую свободу, что чуть не потерял её, чудом выскочив из западни. Нет, не может быть, чтоб она отвернулась от него. Это же Лерка! Единственный и самый преданный друг… Прости меня, Лера! Я иду к тебе, мне снова нужна твоя помощь.
10.
В автобусе Лера ехала вместе со своей будущей ученицей Таней Кривасовой, и её мамой. Шустрая, смуглая девочка, с угольно-чёрными глазами и звонким голосом, первой увидела встречающего их на автостанции отца, и радостно взвизгнула на весь автобус: «Папа!» И если бы мать её не удержала, попыталась бы, наверное, выскочить на ходу. Выйдя из автобуса вслед за ребёнком, Лера оказалась свидетельницей трогательной встречи отца и дочери. – Танюшка! – распахнул он руки навстречу бегущей к нему со всех ног девочке. С Лерой поравнялась мать Тани:
– Как сто лет не виделись, – с ласковой усмешкой проговорила она, – А он ведь только вчера вечером уехал. Лере это было уже известно. За то время, что они ехали из пригорода, места, где Лерке предстоит в скором времени жить и работать, в областной центр, где сосредоточена была вся её жизнь в течение последних девяти или десяти лет, всю их семейную историю она выслушала в двух вариантах: материнском и дочернем. Причём, с комментариями, дополнениями и уточнениями с обеих сторон. Хотя, по мнению Лерки, вся жизнь этой семьи вполне уместилась бы в две-три строчки. Встретились, поженились, родили дочь. Работают, строят дом, мечтают о сыне. И все друг без друга просто жить не могут. До такой степени, что приехали навестить папу, у которого в городе появилась хорошая шабашка. Всё. Конец истории. Тоска смертная. «Все счастливые семьи – похожи друг на друга…» Лерка ещё раз посмотрела на смеющееся лицо мужчины, выглядывающее из-за плеча, облепившей его руками и ногами дочери, который шёл навстречу жене вместе со своей драгоценной ношей. Стоя на остановке, Лера чувствовала, что настроение окончательно испорчено. Чтобы переключиться и прогнать из памяти нежелательный видеоряд, Лерка начала думать о скором переезде в маленький, тихий городок, в единственной школе которого она проходила практику и куда её брали на работу с руками и ногами. И даже с предоставлением служебной квартиры. А что? Разве её что-то здесь держит? Раньше думала, вернее, хотела думать, что да, а теперь, после того, как единственный человек, с которым она могла представить себе общее будущее, недвусмысленно дал понять, что он лично её намерений и планов не разделяет и вообще предпочитает свободу от всякого рода обязательств, она, Лерка, может начинать с чистого листа. И послать при этом, куда подальше свой внутренний голос, уверяющий, что ни черта у неё не выйдет. Лерка зашла в свою квартиру, растерянно остановилась в прихожей, как будто не узнавала этого места, затем швырнула в угол ключи и захлопнула входную дверь. Если бы Лерка могла, она бы сейчас заплакала. Остановившись у зеркала, она с ненавистью разглядывала широкое, плоское лицо, узкие глаза и крошечный, напоминающий плохо выписанную ленивым учеником кривую букву «о», рот. Дедушкины корни, будь они неладны. Причём достались они исключительно ей. Со своими детьми, Леркиной матерью и второй своей дочерью, ярко выраженными азиатскими чертами дед почему-то не поделился. Видимо берёг для Лерки. Она за всех и отдувалась. Какой национальности был дед, он и сам не знал, был найден на пороге дома ребёнка в городе Ростове-на-Дону, когда ему было от роду несколько дней. Никаких документов при нём не обнаружилось. Сам дед считал себя корейцем. Хотя с таким же успехом, мог быть бурятом, узбеком или якутом.
Как бы там ни было, расстраиваться по этому поводу было бы довольно глупо. Равно как выяснять какие-либо подробности, и предъявлять претензии было уже не у кого и некому. Из родни у неё никого не осталось. По крайней мере, из тех, кого она помнила и знала. И даже если бы это оказалось не так, ей не было до этого ровным счётом никакого дела.
Когда она уже лежала в постели, перед её глазами снова возник образ этих двоих: Тани Кривасовой и её папы. Счастливых, обнимающихся, любящих. Лерин папа был совсем другим. Она повернулась на спину и сухими, горячими даже изнутри глазами, уставилась в потолок. Её папа тоже, наверное, любил свою дочку. По-своему. По крайней мере, он всегда так говорил после того, как всё заканчивалось, и он выходил из её комнаты. Он приходил не каждую ночь, но с тех пор, когда это случилось впервые, она, ложась спать, сухими, горячими глазами смотрела на ручку двери, с ужасом ожидая её поворота и лёгкого писка двери.