В родном доме
Шрифт:
«Эх ты, морское ветрило! И ты мне это говоришь. Я сам себе эти слова много раз говорил. Но что же мне делать? В любви я не смог стать сильным духом, не смог…»
Гумер посмотрел на часы. Пора пить в столовой кумыс. В этом санатории просто помешаны на режиме, чуть опоздаешь – останешься и без кумыса, и без обеда, и без лекарств и всяких там процедур. К тому же об этом поставят в известность главного врача, тебя самого обвинят в нарушении внутреннего распорядка санатория. «И это справедливо, – подумал Гумер, – ведь мы сюда не отдыхать, а лечиться приехали».
В столовой Гумер попил превосходный кумыс из молока кобылиц,
Два стакана кумыса взбодрили кровь, слегка разгорячили тело, и Гумер вышел на улицу в приподнятом настроении. Но действие кумыса прошло быстро, как быстро прогорает зажжённая спичка, и через несколько минут кровь в жилах текла по-прежнему и настроение, соответственно, снизилось до уровня обычного. Конечно, Гумер не точил лясы ни с какими морскими ветрами, всё это было плодом его воображения, просто таким образом он пытался разговаривать сам с собой. Это было способом утешить себя, одинокого, неприкаянного.
Гумер действительно ощущал себя страшно одиноким, даже сиротой. Правда, формально он был сиротой: лет пятнадцать назад умер его отец, а в апреле этого года скончалась и мать. Но для тридцатипятилетнего мужчины это сиротство не могло быть трагическим. Многие в этом возрасте становятся сиротами, но не считают это трагедией, ибо в их-то годы это принимается как естественное явление, смена поколений. В этом возрасте у человека, как правило, есть работа, семья, друзья, бытовые и душевные проблемы. В конце концов, в этом возрасте человек больше думает не о своём сиротстве, а о том, чтобы не оставить сиротами своих детей. Таким образом, Гумеру не надо слишком много думать о своём сиротстве, чтобы не выглядеть слабеньким и несчастным, не жалеть себя, любимого, и не вызывать к себе жалости.
Но что касается одиночества, то здесь всё верно: Гумер в самом деле чувствовал себя одиноким. Прошло больше недели, как он приехал в санаторий, но до сих пор ни с кем не познакомился, не подружился, не нашёл человека, пред которым можно было бы раскрыть душу. Он соблюдал строгий режим, лечился, а вот поговорить ему было не с кем. Правда, ему и не очень-то хотелось обнажать перед кем-то свою душу, у него даже как будто не было и тайны, которую можно бы доверить, скажем, вновь приобретённому другу, поэтому Гумер предпочитал одиночество пустым разговорам с кем-то. Наверное, по этой причине он поселился один в двухместной палате и попросил врачей по возможности не селить никого к нему. В октябрьском Крыму уже прошёл сезон активного отдыха, приезжающих поубавилось, и поэтому его просьбу удовлетворили.
И всё-таки…
Всё-таки полное одиночество, эдакое отшельничество вовсе не было желанным для Гумера. Кажется, и думается в одиночестве хорошо, и есть о чём поразмыслить, и в то же время тебя гложет чувство, как будто рядом кого-то не хватает. «Беседа» с морским ветром, конечно, внесла какое-то разнообразие в монотонное существование, но нельзя же всё время разговаривать с морскими ветрами, какими бы целительными или «разговорчивыми» они ни были.
В таком неопределённом настроении, с какими-то смятыми мыслями Гумер и смотрел на море, пока к нему почти неслышно не подошёл человек. Это был мужчина средних лет, широкоплечий, низкого роста, с какой-то несоразмерно маленькой головой. Посмотрев то на Гумера, то на море, он произнёс:
«Чёрное море…» Интересно, зачем он сказал заведомо известное?
«Да, Чёрное море», – почти машинально повторил Гумер.
«Пустяк», – вдруг ни с того ни с сего сказал Маленькая Голова.
«Что пустяк?» – опешил Гумер.
«Всё. И Чёрное море, и Крым, и мы, отдыхающие».
«Я, кстати, не отдыхаю, а лечусь».
«И это пустяк», – упрямо повторил Маленькая Голова.
«Что за бессмыслица?» – подумал Гумер.
«То, о чём вы сейчас подумали, тоже пустяк», – сказал человек, снова вводя Гумера в растерянность.
«Откуда вы можете знать, о чём я подумал?»
«Точно я вашу мысль не знаю, но всё равно – пустяк».
«Это правда», – согласился Гумер.
«Здесь невозможно не предаваться пустым мыслям. Это не то место, где думают всерьёз. Только в своём доме, на работе, там, где мы живём, можно думать серьёзно. А здесь просто проводят время, словно блох бездушно давят. Тут человек или флиртует, или пьёт горькую, или целыми днями предаётся пустым мыслям. Потому что других занятий здесь нет».
«Я лечусь», – повторил Гумер.
«Здесь полезно дышать целительным морским воздухом, а лекарства можно пить и дома».
«И это правда», – снова согласился Гумер.
«Здесь трудно человеку непьющему или не донжуанствующему».
«А культурные мероприятия в санатории?»
«Пустяк, большинство из них проводятся для галочки, для отчётности. Я здесь не могу лечиться, наоборот, болею от безделья и душевной маеты, если хотите – грусти. Плевал я на ваш Крым, завтра же уезжаю. Вернусь, поругаюсь с женой, и будто выздоровею. А здешнее безделье на казённые деньги меня угнетает, мне от этого ещё хуже становится».
Фу-ты, чёрт, что за нытик эта Маленькая Голова? Только его не хватало Гумеру, и так пребывающему в отнюдь не лучшем расположении духа. Да пусть уезжает, катится отсюда к чёртовой матери, мне-то что за дело? Можно было уехать и не портя человеку настроение.
Чтобы избавиться от этого человека, Гумер с деланным равнодушием слушал его словоблудие и молча смотрел на море. Маленькая Голова сразу почувствовал это, как-то странно посмотрел на Гумера, махнул рукой, сказал: «И это пустяк!» И отправился восвояси.
«М-мда… – подумал Гумер, – общение с таким человеком страшнее самого жуткого одиночества». Маленькая Голова действительно вконец испортил ему настроение. Гумер понял, что ему немедленно нужно что-то предпринять для поднятия настроения, и с этой мыслью он направился в центр Алупки.
В центре города находился небольшой тир, сколоченный из кусков старой фанеры. Хотя Гумер всегда обходил стороной такие неказистые и допотопные стрелковые «залы», на этот раз он зашёл туда. Когда-то Гумер довольно хорошо стрелял. После десятого класса он работал в сельской библиотеке, и его выбрали председателем ДОСААФ колхоза. Тогда ему частенько приходилось стрелять. Вот уже пятнадцать лет он не брал в руки никакого оружия, но всё же зашёл в этот богом забытый тир, потому что в эти минуты ему очень нужно было чем-то заняться.