В садах чудес

Ботонд Клари

Паулю стало грустно. Эти строки древних сказаний, напечатанные в толстом фолианте, снабженные тяжеловесным академическим комментарием, были, словно отголосок до неузнаваемости искаженных слов дружеского привета. Впрочем, почему искаженных? Во всем этом было много правды. Но неужели это все, это единственное, что осталось от его, Пауля Гольдштайна, древнеегипетского бытия? Это и еще воспоминания, яркими картинами, объемными и движущимися, возникающие в памяти, прикрашенные воображением.

Выйдя из библиотеки, Пауль немного побродил по улицам. Ему нужно было отыскать одну из них. Ту самую, где он встретился впервые с Региной. В тот вечер кого-то сбил автомобиль на этой улице. Регина даже проговорилась, она сказала что-то вроде: «Я видела, как ее сбило». Ее! Паулю было больно в тот момент. Сегодня он все знал. Оставленные ему неведомой щедростью крохи магического знания позволяли ему угадывать и определять многое.

В тот вечер, на том самом

перекрестке он мог встретиться с Ахурой! А вместо этого угодил в объятия заколдованной кошки, вообразившей себя человеком.

Наконец Пауль нашел эту улицу, этот перекресток. Он обратился к нескольким прохожим и один из них указал ему ближайшую больницу.

В просторном вестибюле больницы Пауль подошел к столику справок, сидя за которым дама в белом халате звонила по телефону. Пауль подождал, пока она положит трубку, и вежливо спросил, не привозили ли сюда примерно неделю назад девушку, пострадавшую в уличной катастрофе, брюнетку несколько экзотической внешности, и если привозили, то что с ней.

Он с волнением ожидал ответа. То опасался самого худшего, то полагал, что услышит грубую насмешку. И вправду, разве упомнишь всех поступающих больных.

Но ему, можно сказать, повезло. Женщина вспомнила.

— Да, брюнетка, черная такая густая челка, волосы коротко подстрижены. Красивые черные глаза и брови. А кем она вам приходится?

— Ну, это не так уж важно, — замялся Пауль.

— О, я понимаю! Но у нее не было ничего серьезного, легкий ушиб. Ее выписали чуть ли не на другой день. За ней еще заехали двое — один высокий, смуглый, другой с такими странными зелеными глазами. Брюнетка, да. Клетчатое такое зеленое пальтишко и шляпка черная с маленькими такими полями.

Разумеется, никакого адреса брюнетка не оставила.

Пауль поблагодарил и вышел.

Это была она. И ее сопровождали Бата и Марйеб.

Но ведь никто не знает, никто! И, может быть, встреча еще произойдет, вопреки всем кошмарам, которые, кажется, сулит будущее.

Пауль вдруг круто повернулся и снова вошел в вестибюль больницы. Подошел к столику и попросил у несколько изумленной женщины несколько листков бумаги и ручку. Получив все это, он присел на подоконник, выкрашенный белой масляной краской, и начал писать.

Глава сорок третья

Стихотворение

Михаэль жил в просторной квартире, принадлежащей его жене, довольно бесцветной молодой блондинке, дочери владельца нескольких обустроенных на самый современный лад доходных домов, снимать апартаменты в которых не всякому было по карману.

В квартире Михаэля имелись украшенные бледной лепниной потолки и бархатные портьеры, аккуратная горничная и домашние печенья к чаю.

В тот вечер собралась обычная компания. Рената, Александер, Эрика, Ольга, Пауль и еще несколько человек.

Паулю нравилось бывать у Михаэля. Пауль всегда тянулся к уюту, чистоте, вкусной пище. Он понимал, что для того, чтобы иметь все это, надо чем-то поступиться. А поступаться ему не хотелось. И потому оставалось лишь завидовать и посмеиваться над собой.

Началось чтение. Первым сам хозяин прочел свое небольшое эссе о новых направлениях в современной поэзии. Затем прочла свой рассказ Рената. Несколько коротких иронических зарисовок зачел Александер. Когда предложили и Паулю прочесть что-нибудь новое, он вынул из кармана пиджака несколько исписанных листков и начал читать. На этот раз ему почему-то было неловко.

Руки его чуть дрожали. Он произносил слова срывающимся голосом и прикрывал лицо, поднося листки близко к глазам, хотя вовсе не был близорук…

Бросает солнце тонкие лучи, вытянутые на мостовых камнях… Мимо — резные решетки окон… Жара — и зарастают пересохшим илом каменные водостоки… Ее увозят — оба на конях — Светловолосый тот и тот высокий… Они ее увозят… Верблюд ступает, и раскачивает ее… И нежное ее лицо прикрыто широким головным платком, Закутана вся она… Она сидит — сжалась — девочка притихшая… Они ее увозят на родину свою, туда, к себе, в приморский город свой, назад… А я в отчаянии немом и замершем таком… Она стояла, помню, — деревце одно, — и тесный двор тоскливый прекращался в этот сладкий сад, звучащий, нежный, золотой, пчелиный мой цветущий сад… Ведь я тоскую без нее… меня охватывает стыд… измучен я… сам на себя сердит… Зачем не сделал ничего? Не смог… Тогда зачем я думаю о ней?.. Она так беззащитна… прижать ее к груди… она — частица тела моего и свет моей души… вся жизнь моя — она!.. Я — над книгой, буквы перед глазами сливаются, всплывает рисунок… Не принимаю новых толкований о богах и народах, чувствую дыхание безумных древних жарких строк… Я далеко в пустыню ухожу… Там, на стене расписанной, натянута на рамку деревянную певчая струна… Там — рисунки запретные на стенах подземной гробницы… Это она — ее тонкие руки, нежные губы ее, черные волосы; боком стоит она… Черный зрачок продолговатого глаза куда-то в бесконечную вечность глядит; а я помню живую ее, ее торопливую прелестную речь, улыбку привета, и нежные ресницы… Но если жизнь моя — всего лишь миг, а вправду — миг; лягушка и ворон, и дерево тысячелетий — они правы… И если жизнь моя — всего лишь миг, Я отдаю всю жизнь мою — лишь ей одной… Клянусь я: — нет разочарований и всю жизнь — искать, всю жизнь идти… Я не могу идти в эту мудрость рукотворных толкователь- ных книг; Я иду за ней… Она — мой маленький живой корабль — нить единственного, и только моего, пути… Я стою у городских ворот, я умоляю выпустить меня… Я прихожу в чужой город, а в городе — чума… И страшное метание злобных теней, и темнота ночей и солнце дня… Подземная тюрьма… Но я найду ее… Я никому не говорю о ней… и то, что в книге, — это ведь не ложь, — надежда… суждено… дано… Зачем себя мучить стыдом, тоской?.. Я — сильный. Я себе признался: — для меня она — одно… единственная суть… дыхание… покой… Я больше не стыжусь… Я знаю, для чего я одолел Отчаянье, смятение, нужду… Разомкнуто живое сердце, голос цел… Ищу ее… Найду… Летят песчинки на раскрытый мертвый белозубый юношеский рот… Развалины городов… Деревья зацветающие… смерть… деревья на ветру… И поразится тот, Неведомый, познает он, что для меня она — весь мир была… А, может быть, умру… Нет, не умру!..

Пауль кончил читать, опустил листки на колени и почувствовал себя усталым.

Остальные заговорили, выражая на разные лады свое восхищение. Может быть, они это делали потому, что искренне восхищались стихотворением Пауля, а, может быть, просто потому, что питали к нему искренние дружеские чувства и хотели сделать ему приятное… Все они были молоды и находились в том возрасте, когда дружить и делать друг другу что-то хорошее, приятно…

«Ахура, — думал Пауль, — Сет Хамвес, Йенхаров, Бата, Марйеб, Ренси, старый Неферкептах… Неужели эта разлука — навсегда? Нет, нет. Но когда же мы встретимся снова, когда?»…