В садах Медичи
Шрифт:
За горечь таких моментов он был вознаграждён сладким покоем тех мгновений, которые он мог проводить подле неё. Красота, которой блистали окружающие их сады, почти не менялась. Так, будто они занимали пограничную область между реальностью города и переменчивыми пространствами владений семьи Медичи. Тем не менее, механизмы каждое утро стирали следы их предыдущего дня и обновляли вялые листья, которые они растоптали накануне.
Она не замечала этого, а он страдал, оттого что в воспоминаниях сада мог оставить так же мало следов, как и в памяти своей спутницы. Одна лишь его душа сохраняла память истекших мгновений, и иногда он ловил себя на том, что сомневается
Он приходил всё раньше. Едва закончив работу, отправлялся в сад и спешил прямиком вдоль аллеи, которая, казалось, вытягивалась позади него в бесконечность. Декоративные водоёмы отвечали на его появление струями фонтанов, а статуи распрямлялись, когда он проходил мимо. Он садился на скамью, и она закрывала свою книгу жестом, к которому он за это время уже привык.
День поминовения усопших он целиком провёл с ней. Её воспоминания о предыдущем дне были ещё почти невредимы, и она немного подвинулась, чтобы дать ему место. Книги при ней на сей раз не было. Может, она её забыла. Он постарался увидеть в этом хороший знак.
Утро прошло как во сне. Они говорили о том и об этом, но главным образом всё же о прошлом. Наконец-то он нашёл время обо всём ей рассказать: об их связи, об их расставании, о длинных, нежных, порой прерываемых ссорами отрезках времени, которые походили на мягкие песчаные наносы между грубых скалистых утёсов. Она не знала, верить ему или нет, но каждое его слово звучало в её ушах воспоминанием о давно забытой мелодии. История была так хороша, что вполне могла оказаться правдивой.
В полдень он предложил ей устроить пикник. Он развернул свои припасы: салат, ветчину и хлеб с оливками. У подножия пинии они расстелили покрывало и положили бутылку охлаждаться в каменную раковину фонтана.
Перелётные птицы тянулись над их головами к югу, и ветер кружил в танце вялые листья. Минуты текли безмятежно, как будто операция торговцев памятью оставила в реальности дыру, через которую изливались волны бесконечного настоящего.
После еды они растянулись на траве, и он рассказал ей о Венеции. О прославленной Венеции, свободной от всяких изъянов, которые могли бы омрачить отражение в его памяти. В её обществе он переживал, таким образом, приключение, которое было не менее богато, чем оригинал, и весь ход приключения он мог контролировать до благополучного конца. Сам того не замечая, он при этом формировал ландшафты их совместной жизни по примеру окружающих садов.
— Мы познакомились во время карнавала. Знаешь, в это время года город поднимается из воды и возвращается на некоторое время к своему былому великолепию. Временные дамбы отделяют внутренние лагуны от моря. Насосы затягивают мутную воду в свои жадные пасти и дают возможность потерянным дворцам подняться на поверхность.
Вспомни. Мы жили в одном из тех плавучих отелей-гондол длиной в несколько сот метров, которые механические гондольеры медленно перемещали вперёд. Спокойно и равномерно они орудовали веслом размерами с портал. Мы пересекали лагуны медленно, убаюканные песнями из динамиков, скрытых в торсах гондольеров, и плеском вязкой, илистой воды.
Иногда встречались две гондолы. Тогда гондольеры приветствовали друг друга, как голенастые птицы с чёрными телами, как украшенные лентами цапли, и это выглядело словно пародия на ритуал токования, о котором мы ничего не знали.
На борту этого судна было так легко влюбиться! Наши костюмы были задуманы не столько для того, чтобы носить, сколько для того, чтобы снимать их, а маски едва скрывали желание быть узнанными. Мы рядились в костюмы, потому что наши тела хотели быть окружёнными футляром, который так легко открывается…
И всё-таки встретились мы не на прогулочной палубе из эбенового дерева. Мы познакомились в городе.
Заворожённый собственным рассказом, он повернулся к ней.
— Ты помнишь?
Она огорчённо помотала головой, но всё же была рада впервые услышать свою собственную историю.
— Укутанный в тёмный плащ и с косой в руках, я шёл по площади Святого Марка. Повсюду бились угодившие на сушу рыбы. Группа скучающих арлекино забрасывала их кормом для голубей и развлекалась их бессильным трепыханьем, делающим их похожими на птиц со сломанными крыльями. Я прошёл в своём костюме Костлявой сквозь группу и погрозил им косой. Они смеялись надо мной, они принялись обстреливать меня зерном, а рыб оставили умирать. Мне вдруг примерещилось видение Венеции — города, вырванного из воды, который точно так же хватает ртом холодный воздух… Больше не оглядываясь, я побежал к мосту Риальто.
Ты погналась за мной. Подобрав подол багряного платья, ты окликнула меня:
— Кто вы?
— Я — Смерть.
Ты засмеялась. Обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, мы бродили по улочкам, покрытым фукусовыми водорослями, в поисках сухого местечка, где бы я мог снять с тебя платье.
На берегу Большого канала рабочие счищали со старых дворцов последний слой тины. Там, где вода нанесла слишком много ущерба, они приклеивали огромные плакаты, похожие на кулисы, которые мало-помалу пропитывались сыростью и плесневели. Плесень придавала им либо нереальные цвета, либо помогала им слиться с окружающей обстановкой. В чёрном зеркале воды огромные палаццо зачарованно разглядывали свою собственную медленную гибель. Лагуна подставляла свои влажные губы слепым фасадам с закрытыми ставнями.
Ты рассказывала мне о том венецианском художнике, который часть своей жизни провёл, фотографируя свой город. При этом он постепенно похищал его субстанцию и навеки заключал её в глубине своей тёмной камеры. Только лишь вода была в состоянии, как проявитель, вернуть Венеции её истинную красоту.
Мы шли дальше, и я вслушивался в твой голос. Тогда ты говорила много, а может, тогда я просто мог слышать тебя лучше, чем сейчас. У тебя было много кошмаров, в которых какую-нибудь роль играла Венеция, и ты мне их рассказывала тихим голосом. При этом ты бросала пугливые взгляды на статуи девы Марии, затаившиеся в своих нишах. Ты говорила, что однажды станет невозможно докопаться до стен удалением ила. И тогда Венеция целиком растворится в море; останется лишь грубая, чёрная окаменелость. В тот день окончательно пробьют дамбу и предоставят потоку возможность построить на глубине куда более красивый город, который никогда не удастся лицезреть ни одному человеку.
В наш плавучий отель мы вернулись лишь на следующий день. Одна капелла в городской части Гетто Нуово предоставила нам укрытие в своих покинутых, покрытых выцветшими фресками стенах. Твоя светлая кожа выделялась на фоне пурпура риз, в спешке набросанных кучей на плиты ризницы.
Я надеюсь, что не шокирую тебя. Ведь эти детали я вспоминаю и рассказываю тебе с той же естественностью, какая была свойственна нам тогда. Я вижу, ты покраснела. Тогда ты краснела не так легко. Почему же история поступков, которые ты не помнишь, так задевает тебя? А вдруг я тебе солгал?