В садах судьбы

Аман Сергей

Вроде бы хозяйский,

а меж тем — ничей...

ЛЕТНЕЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Ах, соня, проснись и застынь

у оконца, увидев сквозь серых

ресниц волоконца, как в синьке

небесной полощется солнце...

ЖИВЁМ МЫ ОДНАЖДЫ

Живём

мы однажды, но верует каждый — к нему благосклонна судьба. Горит — не сгорает и на день лишь тает его непростая звезда. Меня ж на рассвете разбудят соседи заботами нового дня. Пусть я им не нужен, но ими разбужен и греюсь у их очага. Не в этом ведь дело, какого предела достигла шальная душа. Чего б ни хотела, куда б ни летела, вновь к людям вернётся она. Когда-то, я знаю, мы все осознаем: на самой святой из планет всё наше призванье и носит названье простое-простое — сосед. И пусть я однажды уйду, как и каждый, возможно, проводят меня лишь только соседи по этой планете с названьем прекрасным — Земля...

НОШУ В СЕБЕ

* * *

Стихи ночные не чета дневным:

им не накинуть никакой одежды.

Они голы, как чёрные стволы,

где ни листвы, ни веры, ни надежды..

ВСТРЕЧА С АРСЕНИЕМ ТАРКОВСКИМ

Я опоздал. Уткнулся в чьи-то спины,

тянулся ухом за дверной проём,

а сзади наступающие клином

проталкивали нас за окоём.

Я головой вертел, я слышал Голос.

Он был печален, горек... и волнист!

А в нос мне лез какой-то девы волос.

Душа тянулась вверх, а плечи вниз...

И всё же краем глаза я заметил,

как, отражаясь в сумрачном стекле,

читал стихи Поэт, высок и светел.

Боль проступала на его челе.

Я глаз косил на это отраженье,

я впитывал слова, привадив слух...

Витало над собраньем отрешенье,

и голос плыл, томителен и сух.

Вот он прервался. И в одно мгновенье

все выдохнули, как солдаты - враз!

И сразу началось столпотворенье,

и наконец-то протолкнули нас.

Тут чей-то голос возвестил толково

(действительно, вначале было слово),

мол, чтоб войти, не биться об углы,

необходимо вынести столы.

И вот

столы взметнулись, покачнулись

и по рукам и головам пошли

(ах, не сносить кому-то головы!),

а мы ещё на метр протолкнулись.

Мы лезли в зал, как лезем в душу другу.

Слепой башмак на дружескую руку

совсем недружелюбно наступал,

не извинялся. Он стремился в зал!

Девицы шли как в бой высокой грудью

(грудная клетка с этаким орудьем

кого угодно с ног свалить могла) -

я трепетал, вцепившись в край стола...

Но вот вдруг кто-то в страхе и волненьи

на стол оставшийся взъелозил по коленям -

и зал опешил, не поняв момента.

Но тут же раздались аплодисменты!

Пример был подан. И за ним вослед

мы ринулись. На нас глядел поэт.

Мы рьяно лезли на спину собрата,

кто извинялся, кто-то крыл нас матом,

кто поднимался, место уступал -

и наконец в себя нас принял зал.

Я огляделся. И в углу, как в сенях,

заметил старика. То был Арсений

Тарковский. Невысок старик,

лицо обыкновенное - не лик,

седые волосы, пергаментная кожа

(а я увидеть бога лез из кожи!).

Старик поднялся, сразу зал затих,

и голос зазвучал, волнист и тих.

Читал он долго. Все ему внимали,

с почтением вздыхали и молчали,

записки на коленочках писали

и осторожно их передавали.

Он прочитал записки, отвечал:

"Из ныне здравствующих?..
– помолчал, -

кого люблю... Толстой и Достоевский."

И мысль его была простой и дерзкой.

Но он был стар, к тому же он устал,

и это понял молодёжный зал.

Его благодарили, извинялись,

и вновь благодарили, и прощались.

Старик ушёл. И я о нём забыл.

Кто спросит, я скажу: "На встрече был..."

Но отраженье на ночном стекле

ношу в себе!

ВО ВРЕМЯ ГРОЗ

Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я. Кропил мне душу дождь. А нынче что ж? Чем плоть свою ни тешь и сколь ни ешь, растёт лишь только плешь. И час настал - я понял, что искал, увы - напрасно, счастья матерьял. Что там любви - надежды нет в крови, а в петлю рано, что ни говори. И вышел срок терять всё, что берёг: ведь от судьбы не упасёт замок. И дух греха покинул дурака. И стал я чист, как мёртвая река. Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я до самых дальних звёзд. И вот дорос. Здесь раньше жил Христос. А нынче что ж? А нынче что ж... А нынче что ж!..