Шрифт:
А.П.ЧЕХОВ
В САРАЕ
Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду из деревни, и Никандр, семидесятилетний старик, приходивший каждый вечер во двор продавать селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь виден был весь двор, большой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба, дворницкая. Все было покрыто ночными потемками, и только четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами, были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали... За тонкой перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра шел неприятный селедочный запах.
В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по его мнению, подобает королю, и громко высморкался в красный клетчатый платок.
– Теперь, кому хочу, тому голову срублю, - сказал он.
Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не стриженной головой, у которого до короля не хватало только двух взяток, сердито и с завистью поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.
– Я, дед, под тебя буду ходить, - сказал он, задумываясь над картами.
– Я знаю, у тебя дамка бубней.
– Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи!
Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это время со двора послышался звонок.
– А, чтоб тебя...
– проворчал дворник, поднимаясь.
– Иди, король, ворота отворять.
Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже принцем, селедочник - солдатом, а кучер - мужиком.
– Дело выходит дрянь, - сказал дворник, опять усаживаясь за карты. Сейчас докторов выпустил. Не вытащили.
– Где им! Почитай, только мозги расковыряли. Ежели пуля в голову попала, то уж какие там доктора...
– Без памяти лежит, - продолжал дворник.
– Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор... Только что приехали. Вою этого, плачу - не приведи бог! Сказывают, один сын... Горе!
Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись на ярко освещенные окна флигеля.
– Завтра велено в участок, - сказал дворник.
– Допрос будет... А я что знаю? Нешто я видел? Зовет меня нынче утром, подает письмо и говорит: "Отпусти, говорит, в почтовый ящик". А у самого глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять пошли... Пока, значит, я ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит.
– Великий грех, - проговорил сиплым голосом селедочник и покрутил головой.
– Великий грех!
– От большей науки, - сказал дворник, подбирая взятку.
– Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и все бумаги пишет... Ходи, мужик!.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, высокий!.. Порядочный был жилец.
– Будто всему тут причина женский пол, - сказал кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю.
– Будто чужую жену полюбил, а своя опостылела. Бывает.
– Король бунтуется!
– сказал дворник.
В это время со двора опять послышался звонок. Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары. Раздались во дворе встревоженные голоса, торопливые шаги.
– Должно, опять доктора пришли, - сказал кучер.
– Залегается наш Михайло...
Странный воющий голос прозвучал на мгновение в воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда, кучера, потом на окна и сказал:
– Вчерась около ворот он меня по голове погладил. Ты, говорит, мальчик, из какого уезда? Дед, кто это выл сейчас?
Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.
– Пропал человек, - сказал он немного погодя и зевнул.
– И он пропал, и детки его пропали. Теперь детям на всю жизнь срам.
Дворник вернулся и сел около фонаря.
– Помер!
– сказал он.
– Послали за старухами в богадельню.
– Царство небесное, вечный покой!
– прошептал кучер и перекрестился.
Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.
– Нельзя таких поминать, - сказал селедочник..
– Отчего?
– Грех.
– Это верно, - согласился дворник.
– Теперь его прямо в ад, к нечистому...
– Грех, - повторил селедочник.
– Таких ни хоронить, ни отпевать, а все равно как падаль, без всякого внимания.
Старик надел картуз и встал.
– У нашей барыни-генеральши тоже вот, - сказал он, надвигая глубже картуз, - мы еще тогда крепостными были, меньшой сын тоже вот так от большого ума из пистолета себе в рот выпалил. По закону выходит, надо хоронить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала полицейских и докторов, и такую бумагу ей дали, будто сын в горячке это самое, в беспамятстве. За деньги все можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью, музыка играла, и положили под церковью, потому покойный генерал эту церковь на свои деньги выстроил и вся его там родня похоронена. Только вот это, братцы, проходит месяц, проходит другой - и ничего. На третий месяц докладывают генеральше, из церкви этой самой сторожа пришли. Что надо? Привели их к ней; они ей в ноги. "Не можем, говорят, ваше превосходительство, служить... Ищите других сторожей, а нас, сделайте милость, увольте". Почему такое?
– "Нет, говорят, никакой возможности. Ваш сынок всю ночь под церковью воет".
Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера, чтобы не видеть окон.
– Генеральша сначала слушать не хотела, - продолжал старик.
– Все это, говорит, у вас, у простонародья, от мнения. Мертвый человек не может выть. Спустя время сторожа опять к ней, а с ними и дьячок. Значит, и дьячок слышал, как тот воет. Видит генеральша, дело плохо, заперлась со сторожами у себя в спальне и говорит: "Вот вам, друзья, двадцать пять рублей, говорит, а за это вы ночью потихоньку, чтоб никто не видел и не слыхал, выройте моего несчастного сына и закопайте его, говорит, за кладбищем". И, должно, по стаканчику им поднесла... Сторожа так и сделали. Плита-то с надписом под церковью и посейчас, а он-то сам, генеральский сын, за кладбищем... Ох, господи, прости нас, грешных!
– вздохнул селедочник.
– В году только один день, когда за таких молиться можно: троицына суббота... Нищим за них подавать нельзя, грех, а можно за упокой души птиц кормить. Генеральша каждые три дня на перекресток выходила и птиц кормила. Раз на перекрестке откуда ни возьмись черная собака; подскочила к хлебу - и была такова... Известно, какая это собака. Генеральша потом дней пять, как полуумная, не пила, не ела... Вдруг это упадет в саду на колени и молится, молится... Ну, прощайте, братцы, дай вам бог, царица небесная. Пойдем, Михайлушка, отворишь мне ворота.
Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже вышли, чтобы не оставаться в сарае.
– Жил человек и помер!
– сказал кучер, глядя на окна, в которых все еще мелькали тени.
– Сегодня утром тут по двору ходил, а теперь мертвый лежит.
– Придет время, и мы помрем, - сказал дворник, уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в потемках.
Кучер, а за ним Алешка, несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне столов видны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.