В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
Шрифт:
28 февраля. Мы ежедневно видели множество диких гусей, но около места дневной нашей стоянки на лесной поляне мы наблюдали их в необычайном количестве. Чуть не каждую минуту над нашими головами пролетала по направлению к востоку, должно быть на Лобнор, стая в тридцать — пятьдесят гусей.
Временами пролетали и небольшие стаи из четырех-пяти гусей — вероятно, отставшие. Пока солнце стояло высоко, птицы летели так высоко, что в небе виднелись лишь маленькие черные точки, но после заката они большей частью летели на высоте всего нескольких десятков метров, часто кружились около вершин тополей и иногда тихонько перекрикивались, словно совещаясь насчет удобного ночлега. Некоторые стаи, впрочем, и ночью держались на значительной высоте. Летевшие низко, видно, сделали более продолжительный перелет, чем другие, и намеревались усесться на ночной отдых.
Чутье местности развито у диких гусей прямо поразительно. Без сомнения, они руководятся в пути бесчисленными приметами и задолго перед тем, как сесть, начинают уже спускаться с высоты, чуя близость отдыха. Раз в год они совершают перелет из Индии в Сибирь и обратно; такой путь взял бы у человека целый год и стоил бы больших трудов.
5 марта мы остановились в лесу Чон-тукай (Большой лес), чтобы дать отдых верблюдам, купить барана и произвести астрономические наблюдения. 6 марта мы направили путь к северо-востоку в сопровождении одного пастуха из Чон-тукая. Лес поредел и перешел в редкий кустарник; кусты тамариска и саксаула росли на буграх, остовом которым служат корни растений. Там и сям выступали маленькие барханы, и еще до конца дневного перехода мы опять очутились среди песчаной пустыни. Здесь, как нам говорили, находятся развалины древних городов, но указания были, по обыкновению, очень неопределенны, и все наши находки свелись к лезвию каменного ножа да черепкам обожженной глиняной посуды.
Мы набрали в толум воды и разбили стоянку в старом, высохшем речном русле, по берегам которого высились барханы в 6–8 метров высоты. Это русло с его поперечными извилинами, направлявшимися главным образом к востоку, служило некогда истоком некоторых из рек, оставленных нами теперь позади, и представляло новое доказательство сильной изменчивости течения вод в этих равнинах.
На следующий день мы вступили опять в частый тополевый лес. Здесь нам предстояло перейти через рукав Чарчак, шириной в девять метров. Через него был переброшен мост из колеблющихся бревен. Два больших верблюда перешли, как всегда, спокойно и уверенно, хотя мост так и плясал под ними. Но самый молодой, который вообще доставлял немало хлопот, ни за что не хотел вступить на мост. Уперся, как столб, и ни дерганье веревки, продетой в нос, ни палки, обрабатывавшие его бока, не могли заставить его сдвинуться с места. Пришлось пуститься с ним в обход и перейти через реку по более надежному мосту, через который упрямый верблюд и перебрался в два неуклюжих прыжка.
10 марта мы наконец прибыли в Курлю. Наши три верблюда, привыкшие к безмолвию и тишине пустынных областей, были просто перепуганы шумом и гамом, наполнявшим узкие улицы. Целая толпа мальчишек с криком и хохотом следовала за нами по пятам и, по-видимому, очень забавлялась, глядя на меня. Я торчал на спине высокого верблюда и, без сомнения, представлял довольно комичную фигуру.
На базаре нашлось-таки несколько купцов из русского Туркестана. Аксакал их, Куль-Магомет из Маргелана, принял меня с изысканной учтивостью и предоставил в мое распоряжение два больших помещения, которые, однако, пришлось делить с полчищем крыс, топавших по ночам вокруг моего ложа.
Китайцы не удостаивают Курлю назначением особого амбаня, и она подчинена в административном отношении Кара-шару; здесь стоит только лянцза (гарнизон в 250 человек) под начальством Ли-далоя. Даже новая телеграфная линия из Пекина в Кашгар (через Лян-чжо-фу, Урумчи, Кара-шар и Ак-су) минует городок.
Зато Курля лежит на большом торговом и караванном тракте, связывающем Пекин с западными провинциями, и видит проездом много знатных, богатых китайцев. Для меня интерес города сосредоточивался на том обстоятельстве, что он расположен на реке Конче- или Курля-дарье, вытекающей из самого большого озера внутренней Азии, Баграш-куля, в сравнении с которым Лобнор лишь затхлое болото.
Сообщу один эпизод из пребывания в этой области. Со слугой моим Ислам-баем случилось следующее. Сидел он в одной лавке на базаре и разговаривал с андижанским купцом, как вдруг на улице показались верхом пять солдат-китайцев, и старший держал древко с эмблемой власти и могущества императора. По китайским законам при виде этого значка все должны отдавать ему честь: сидящие вставать, а всадники слезать с коней и тем свидетельствовать свои верноподданнические чувства.
Но Ислам-бай, в качестве русского подданного, не счел нужным подчиниться этому правилу и остался сидеть. Солдаты остановились, соскочили с лошадей, схватили его, стащили с него чапан, и в то время, как четверо держали его, пятый отстегал до крови. Частью для того, чтобы доставить удовлетворение моему верному слуге, частью для того, чтобы поддержать престиж европейца, я тотчас же написал начальнику солдат Ли-далою такое письмо: «Во время моего отсутствия ваши солдаты избили моего слугу, русского подданного. Если вы мне предъявите соглашение между Россией и Китаем, предоставляющее китайским солдатам такое право, я оставлю это дело, если же нет, я требую, чтобы вы подвергли насильников аресту и публичному наказанию на площади. Если же вы этого не сделаете, я телеграфирую из Кара-шара об этом случае русскому консулу в Урумчи, а также и Фу-таю (генерал-губернатору Восточного Туркестана, проживающему в Урумчи)».
Эффект от письма получился мгновенный и поразительный. Ли-далой явился сам и смиренно, со слезами в голосе, стал уверять, что исполнит все мои требования. Затем он исчез, но скоро вернулся с сообщением, что не мог найти виновных и что никто даже не слыхал об этом происшествии. Тогда Ислам показал свою спину и заявил, что полосовавший его кнутом солдат имел глубокий шрам на левой щеке.
По моему требованию вся «лянцза» была прислана на двор караван-сарая, где мы остановились. «Вот он!» — закричал Ислам, когда мимо нас прошел солдат со шрамом, схватил его за шиворот и подтащил к Ли-далою. Тут последний проявил необычайное рвение и молниеносную распорядительность. Последовавшей затем сцены жители Курли, я думаю, долго не забудут. Они битком набили весь двор и заняли даже все соседние крыши.
Виновного растянули на земле, двое из его товарищей держали его за руки, двое за ноги, а пятый освободил нижнюю часть его тела от прикрытия, после чего солдат получил воздаяние той же монетой, какой он наградил Ислама. Через несколько минут я объявил, что теперь довольно и что мы удовлетворены.
Сцена эта, разумеется, была далеко не из приятных. Я вообще люблю действовать добром, но нельзя же было оставить безнаказанным избиение моего ни в чем не повинного слуги.
В тот же день я отправился к Ли-далою поблагодарить его за его распорядительность и был по дороге предметом особого внимания и почтения: все прохожие сторонились, давая мне дорогу, и мальчишки больше не осмеливались насмехаться надо мной. Сидя у Ли-далоя, я все время думал об одном обстоятельстве. Будь он похитрее, он бы, в ответ на мои требования, потребовал от меня паспорта и удостоверения, что Ислам-бай действительно русский подданный; что бы я стал делать? Пришлось бы тогда мне сократиться. Но, к счастью, Ли-далой не подумал о паспорте.
Аксакал андижанских купцов Куль-Магомет вел в Курле торговлю уже много лет и находился здесь во время смерти Якуб-бека. Рассказ аксакала об убийстве Якуб-бека значительно отличается от других рассказов об этом убийстве. Завоеватель пил вечером чай у своего наперсника, могущественного бека хотанского Ниаз-Хаким-бека. Ниаз-бек, соперничавший со своим повелителем, влил ему в чай яду, и яд быстро подействовал.
Курля и 55 окрестных селений отправляют в Ак-су и Дурал шерсть, овечьи и лисьи шкуры, хлопок, шелк и рис, а также пшеницу, маис, ячмень, гранаты и множество других плодов. Желтые сладкие местные груши, тающие на языке и называемые «нэсбет», славятся по всему Восточному Туркестану. Пшеницу сеют обыкновенно в марте; вызревает она в течение четырех месяцев. В селениях же с плохим орошением ее сеют осенью. Рис сеют в апреле, и вызревает он в течение двух месяцев.
По величине город принадлежит к одному разряду с Марал-баши, Янги-гиссаром, Гумой и Шах-яром; здешний базар не особенно богат продуктами, но самое расположение города на берегу хрустально-прозрачной реки, бегущей под небольшими мостами, можно назвать счастливым. Ради сбережения места в городе многие жилища воздвигнуты на сваях у самой реки. Некоторые из них имеют очень живописный вид. Сквозь щели пола виднеется темно-голубая вода, текущая тихо и плавно, словно масло.