В шкуре зверя
Шрифт:
Караван медленно полз по пустыне. Горячее солнце нещадно жгло все живое... Усталые, тяжело нагруженные верблюды, еле переставляли ноги. Их было около трех десятков. Зикх знал точнее, а погонщики говорили просто, что верблюдов "много". Тяжело навьюченных лошадей было десять - это знали все. До десяти в караване Зикха умели считать даже погонщики. Йонард восседал на спине игреневого скакуна и наблюдал, как в бескрайних желтых песках с однообразными горбами барханов медленно и величественно проплывали полосатые тюки. В самом хвосте, на спине большого рыжего верблюда, покачивался белый шелковый паланкин, окруженный отрядом суровых аланов. Этот караван шел проторенной тропой, от колодца к колодцу, и от этого, на взгляд Йонарда, двигался излишне медленно. Кроме того, присутствие в караване женщины изрядно замедляло ход. Йонард невольно думал, что если бы ему пришлось идти пешком и нести эту даму на себе, он и то двигался бы намного быстрее. Все началось с того, что в пяти лигах от Эрака (город едва успел скрыться из вида), караван вдруг стал замедлять ход и охранник поскакал вдоль длинной череды верблюдов, выкрикивая приказ остановиться. Оказалось - даму укачало. И, чуть ли не под самыми стенами, они стояли до полудня, лошади стояли, верблюды лежали, погонщики сидели, вода тратилась, солнце палило, время шло, женщина приходила в себя. Ближе к полудню тронулись, но не прошли и лиги, как снова встали. Йонард злился, призывал Ахура-Мазду, Юпитера, Зевса и всех прочих богов (больше всех, конечно, икалось Хрофту и Танату) но и от молитв и от проклятий пользы было ровно столько, сколько и вреда. То есть - ни сколько. Когда они вышли из Эрака, Йонард был уверен, что караван придет в Хорасан через два раза по десять дней. После первой остановки он решил, что они придут туда через две луны. Когда солнце село в пески, стих ветер, опустилась тьма и цепочка усталых верблюдов сбилась в кучу, располагаясь на ночлег, Йонард уже был уверен, что караван в Хорасан вообще не придет. Он лег спать злой и недовольный жизнью, а поднялся еще до солнца и, как это с ним частенько случалось, в прекрасном настроении. Приключения бывают всякие. Бывают, наверное, и такие. Путешествие только началось, женщина в караване еще не привыкла к мерной поступи верблюда, жаре и неудобству походной жизни. Йонард невольно думал - как она там. Хрупкий цветок сераля. В душном паланкине, закутанная в шелк так, что видны одни глаза, зеленые, как изумруды. И, должно быть, такие же сияющие, как глаза Реганы. Деревянное сидение, накрытое постоянно съезжающей подушкой и узкое пространство, ограниченное плотными шелковыми стенами. И больше ничего. Не посмотреть вокруг, ни поговорить. А в конце пути - гарем какого-нибудь захудалого хорасанского вельможи (знал Йонард эти хорасанские гаремы), наверняка старого и глупого. И это после сераля самого правителя. Впрочем, судя по рассказу Зикха и поведению прежних хозяев, Йонард мог ставить все, что он получит от Ритула против скорлупы от прошлогодних орехов, что надолго она в Хорасане не задержится. Когда караван снова встал, Йонард уже не сердился. Он подъехал к узорному паланкину, охрана тут же сомкнула ряды и обнажила оружие, и учтиво предложил Ритулу:
– Может быть, госпожа желает выйти. Размять ноги, подышать воздухом?
– Госпожа не желает выходить, - оборвал его Ритул, не двигаясь с места.
Йонард возвысил голос и повторил свое предложение, надеясь, что достигнет ушей дамы в паланкине. И верно, шелковые занавески слегка дрогнули. Йонард устремил туда взгляд, надеясь, что увидит хотя бы силуэт незнакомки, но Ритул, тоже возвысив голос, мрачно повторил:
– Госпожа не желает выходить. Ей уже лучше. Мы можем двигаться, проводник.
Йонарду ничего не оставалось, как вернуться на свое место во главе каравана. Жизнь понемногу налаживалась. Даму укачивало уже не так сильно. На второй день пути они стояли всего два раза и не слишком долго, но, прикидывая пройденный путь Йонард с тревогой начинал думать, что, двигаясь с такой скоростью, до колодца они не дойдут. Им просто не хватит воды.
Над песками висела серая предрассветная марь. Привычный рисунок звездного неба сместился далеко на закат. Первые лучи рассвета уже тронули лохматые "горбы" барханов, ветер вздохнул, шевельнув бескрайние пески, шелохнулась до половины зеленая, до половины бурая трава у неприметного источника, неведомого ни одному проводнику караванов. Да если б и проведали о нем, вряд ли это внесло бы хоть какое-то оживление в безмятежную картину. Старый колодец, некогда аккуратно выложенный плитами, но теперь заброшенный и полузасыпанный сырым песком, находился в стороне от караванных троп. Неподалеку от жалкого оазиса торчали из земли развалины не то дворца, не то древней крепости, не то целого города, занесенного песками за века так, что остались лишь верхние венцы башен, торчащие из земли подобно обломанным зубам. Эти последние стойко сопротивлялись неумолимо наступающей пустыне и времени, и в этом бродячие ветры были им верными союзниками.
Одинокий всадник, неторопливо приближавшийся со стороны восхода на низкорослой пегатой лошаденке, видимо, прекрасно знал об источнике в развалинах. Лошадь уверенно шлепала по песку широкими неподкованными копытами, направляясь прямиком к колодцу. Всадник бросил поводья, спешился и, опустившись на колени, жадно припал к воде. Лошадь фыркнула, переступила копытами и, после недолгого раздумья, сунула в чашу свои мягкие губы, толкнув всадника лбом, чтобы посторонился. Солнце медленно поднималось над развалинами и розовые, еще нежаркие лучи его скользили по старой, выветрившейся от времени кладке. В разгорающемся рассвете все четче обрисовывался силуэт сторожевой башни, похожей на исполинскую голову в островерхом шлеме, а остатки древней стены могли бы напомнить огромные лапы какого-нибудь спящего зверя или голову свернувшейся змеи. И то и другое было одинаково неприятно, чтобы не сказать - страшно. Казалось - древняя магия живет в этих стенах, забытых временем, живет, и не собирается их покидать, живет на горе и на погибель случайно заглянувших сюда путников.
Неожиданно конек фыркнул и прянул ушами. Не раздумывая, всадник пригнулся, метнулся в сторону и пружинисто вскочил на ноги, сжимая в руке обнаженную саблю.
– Последнее отребье не решается осквернить кровью источник, - проговорил он, - а тем более в Санджапуре.
С этими словами он обвел глазами компанию, которая незаметно окружила его, и, вне всякого сомнения, собиралась его здесь и закопать. Их было шестеро. Свет еще не видел такого пестрого и такого оборванного сборища: опухшие лица, глубоко запавшие глаза с нехорошим, почти безумным огоньком в глубине, неуверенные движения, халаты с чужого плеча с полами, вымазанными конским дерьмом. Из них особо выделялся один - с огромным носом цвета недозрелого винограда.
– Мердек, - растерянно произнес он.
Неопределенного возраста худощавый человек с жидкой бородкой и темными хитрыми глазами со стуком кинул саблю в ножны. Разбойники чуть помедлили... и повторили его движение. Со стороны развалин послышалось конское ржание. Лошаденка Мердека задорно отозвалась, словно услышала знакомый голос.
– А где Керам?
– спросил Мердек. Шестеро оборванцев, едва не зарубивших его у колодца, пугали его не больше, чем не в меру расшалившиеся дети. Да и смотрел он на них примерно так же.
Синеносый злорадно скривился:
– А Танат его где-то носит. Надеюсь, что он его и прибрал.
– Что так неласково?
– спросил Мердек без особого, впрочем, интереса.
– На одиночество его, видишь ли, потянуло, - оскалился тот, - любит, понимаешь ли, один гулять. Когда-нибудь догуляется.
– "Золотой караван" ему, подумать только, не добыча!
– поддержал его второй, с запавшими глазами, - Ведет его бывший Кашмерский вор, надо же!
– Из-за того, что одних "своих" ему грабить честь не позволяет, другие "свои" должны с голоду пухнуть, - буркнул толстяк с черными мешками под глазами.
– Стало быть, это он привел вас в Санджапур, - криво улыбнулся Мердек.
– Как это "привел", - возмутился синеносый, - мы не слепцы, не невольники и не женщины. Мы сами пришли. Место хорошее, вода есть. Правда, добычи маловато.
– И куда вы отсюда направитесь? Назад к Хаиму?
Мердек задал вопрос безразлично, как будто из пустой вежливости, но темные глаза мигнули, выдав живой интерес.
– Никуда не направимся. Здесь будем, - ответил толстяк.
– В Санджапуре?
– уже открыто удивился Мердек и даже всплеснул руками, - да заплатили ли вы положенную дань?
Лица разбойников вытянулись в безмерном удивлении.
– Ты что, Мердек, вина опился?
– осторожно поинтересовался синеносый.
– города давно нет, какая дань?
Мошенник, который в одиночку не боялся шестерых разбойников, загадочно улыбнулся:
– Давным-давно, - начал он, когда все семеро расселись в тени высокой каменной башни и фляга его, со сладким вином, сделав круг, вернулась пустая, - когда благословенный Эрак еще не вздымал среди песков свой неприступный вал, а богатый Хорасан был лишь нищим поселением вокруг одного колодца, жил на свете великий воин Фуручи. Однажды надоело ему скитаться, и он решил осесть на одном месте. Прямо среди пустыни Фуручи ударил копьем и возник источник. И вскоре вокруг него зашумел базар, и выросли дома. Богат и славен был город Санджапур, и все купцы восхищались этим благоуханным цветком пустыни. Не было города богаче, и не было людей счастливее, чем его жители. Но однажды перед городскими воротами появился нищий, умирающий от жажды. Он просил именами богов пустить его в город, или хотя бы дать ему напиться. Но, поскольку у нищего не было денег, жадный стражник не пустил его. И тогда нищий сказал:
– Почтенный, нет у меня монет, но есть мудрый совет. Прими его вместо платы и пропусти к источнику старика, умирающего от жажды.
– Хорошо, - ответил стражник, - говори. А я посмотрю, стоит ли твой совет хотя бы одной медной монеты.
– Не обольщайся блеском сокровищ, золото горит, пока светит солнце, - медленно, нараспев произнес старик, - с наступлением ночи сокровища обращаются в прах. Бойся одного - остаться нищим, когда закатится солнце твоей жизни.
Молодой стражник выслушал и рассмеялся: