В случае беды
Шрифт:
Когда певец замолчал, он мне сказал: «Раз это для тебя так важно, сейчас же позвони ему и объяви о нашем решении». Я отодвинулась и повторила, что не поеду с ним. «В таком случае я сам позвоню и поговорю с ним. Ручаюсь, он поймет». Я вцепилась в него и, чтобы выиграть время, предложила: «Пойдем в другое место. Тут на нас все глазеют-думают, мы ссоримся». Мы шли по темным улочкам Холма и молчали. Ты требуешь, чтобы я все рассказала тебе, Люсьен.
Клянусь, я бесповоротно все решила и только придумывала, как от него избавиться. Завидев огни «Маньера», я заявила, что хочу пить, мы зашли, и я заказала виски: мне это было просто необходимо, потому как сцена началась снова. «Что ты выиграешь, если я поселюсь с тобой на набережной Жавель? спросила я. „Ты будешь моей женой“. — Что ты хочешь сказать? — „То, что сказал. Мы поженимся“.
Она допила свою порцию и ухмыльнулась.
— Представляешь? Я прыснула со смеху, но все-таки это на меня подействовало: мужчина впервые сделал мне предложение. «Через месяц либо ты об этом пожалеешь, либо я от тебя устану», — возразила я. «Нет». — Я не создана жить с мужчиной». — Все женщины созданы для этого». — Но не я». Это уж мое дело». — И мое тоже». — Признайся, ты из-за него отказываешься?»
Я ни в чем не призналась и промолчала, а он опять взялся за свое: «Боишься его? — „Нет“. — Тогда любишь?»
Иветта вновь замолчала и поманила к себе официанта.
— То же самое.
— Для обоих?
Я не раздумывая кивнул.
— Он твердил: «Любишь его? Ну, признайся. Скажи правду». Не помню уж, что я под конец брякнула, только он обозлился и вскочил, бросив: «Ладно, сведу счеты прямо с ним». Он швырнул на стол деньги и, побелев от бешенства, вышел.
— Он пил?
— Несколько стопок, слишком мало, чтобы спиртное подействовало так сильно. Я рассчитывала, что на улице он успокоится и вернется просить прощения. До того как тебе позвонить, я с полчаса просидела в своем уголке, вскакивая всякий раз, как отворялась дверь. Внезапно мне пришло в голову, что он, может быть, отправился к тебе домой.
— Я никого не видел.
— Уверена, он это сделает: он говорил не впустую. Мазетти не из тех, кто принимает решение не подумав, и если уж что запало ему в голову, он любой ценой добивается своего. Как и в учебе! Мне страшно, Люсьен. Я так боюсь, что с тобой что-нибудь случится.
— Пошли?
— Дай мне выпить еще стаканчик.
Этот стаканчик оказался лишним, что я и понял, когда у нее стал заплетаться язык, взгляд остекленел и тон изменился.
— Ты ведь уверен, что я ни за что на свете тебя не брошу, правда? Ты должен знать это, знать, что ты для меня все, что до тебя я не жила и если тебя не станет…
Я подозвал официанта, расплатился, а она ухитрилась допить и мою порцию.
Перед уходом Иветта упросила меня проверить, не подстерегает ли он нас на улице. Нам посчастливилось сразу же поймать такси, и мы поехали на улицу Понтье. В машине она прижалась ко мне, хныча и порой вздрагивая.
Ее рассказ вовсе не обязательно был точен, и я никогда не узнаю, что она наплела Мазетти. Даже когда нет никакого резона лгать, ее тянет на выдумки, в которые она в конце концов сама начинает верить.
Разве сперва она не поклялась ему, что я всего лишь ее адвокат, что она неповинна в истории на улице Аббата Грегуара и по гроб обязана мне, спасшему ее от несправедливого приговора?
Это началось в июле, не помню уж в какой будний день, когда я повез Иветту в Сен-Клу позавтракать в кабачке — она обожает такие заведения. На террасе, где мы ели, была уйма народу, и я лишь мельком обратил внимание на двух молодых людей без пиджаков, у одного из которых были очень черные вьющиеся волосы; они сидели за соседним столиком и все время поглядывали в нашу сторону. В два тридцать у меня была назначена важная встреча, но к четверти третьего мы еще не покончили с десертом. Я предупредил Иветту, что должен уехать.
— Можно мне остаться? — попросила она.
Два дня она молчала и рассказала мне обо всем лишь на третий, когда мы выключили свет и собирались заснуть.
— Спишь, Люсьен?
— Нет.
— Можно с тобой поговорить?
— Разумеется. Зажечь свет?
— Не надо. Мне кажется, я опять кое-что натворила.
Я часто спрашивал себя, откуда в ней эта искренность, эта страсть исповедоваться — от совестливости, от врожденной жестокости или, возможно, от потребности сделать свою жизнь поинтересней, окрашивая ее в драматические тона.
— Заметил ли ты в тот день в Сен-Клу двух молодых людей?
— Каких?
— Они сидели за соседним столиком. Один был брюнет, очень мускулистый.
— Да.
— Когда ты уехал, я увидела, что он отделался от приятеля и вот-вот со мной заговорит; действительно, чуть позже он попросил разрешения выпить кофе за моим столиком.
Со времени нашего знакомства у нее были и другие похождения, и я верю, что она искренна, когда уверяет, что я обо всех них знаю. Первое было у нее с одним музыкантом из кабака около Сен-Жермен-де-Пре уже через две недели после ее оправдания, когда она жила еще на бульваре Сен-Мишель. Она призналась мне, что просидела целый вечер рядом с джазом, а на второй музыкант увел ее с собой.
— Ревнуешь, Люсьен?
— Да.
— Тебе очень тяжело?
— Да. Но это не важно.
— Думаешь, я могла бы и воздержаться?
— Нет.
Это правда. Здесь секрет не в одной чувственности. Это глубже — ей нужно разнообразить жизнь, быть центром чего-то, ощущать на себе чье-то внимание.
Я убедился в этом еще на суде над ней, где она, вероятно, прожила самые опьяняющие часы своей жизни.
— Ты по-прежнему настаиваешь, чтобы я выложила тебе все?
— Да.
— Даже если тебе от этого будет больно?
— Это мое дело.
— Ты на меня сердишься?
— Это не твоя вина.
— По-твоему, я не такая, как другие?
— Да, не такая.
— Тогда как же другие устраиваются?
В такие минуты, когда мы доходим до определенной степени абсурда, я поворачиваюсь к ней спиной, потому что знаю, чего она хочет — до бесконечности рассуждать о ней, копаться в ее личности, инстинктах, поведении.
Она и сама отдает себе в этом отчет.
— Я тебя больше не интересую?
Тогда она дуется или плачет, потом смотрит на меня, как непослушная маленькая девочка, и наконец решается попросить прощения.