В снегах родной чужбины
Шрифт:
Но священник не обиделся:
— Я не поучаю. Как ближнему своему, как брату сказал. Не стоит о смерти думать, коль Бог жизнь дает. Такое впустую не бывает. Умереть придет время каждого. Жизнь наша и так коротка. Но и в горе своем всякий спасенья просит у Господа…
— Это верно. Я на кладбище тоже просил помочь мне, — вспомнил Федька и, сокрушенно мотнув лохматой головой, завздыхал тяжело. Уставился в пол замокревшими глазами. В груди боль заклинила сердце, словно в клещах сдавило.
Отец Виктор заметил его состояние, дал стакан воды, предложил прилечь.
—
И Федька попытался взять себя в руки. Перед глазами встали родные до боли лица. Они оживали одно за другим. Они тревожились и радовались, смеялись и плакали. Почему? Жалели Федьку? Он словно заглянул в свое сердце, перелистывая день за днем прошлое, которое, казалось, навсегда забыл, выкинул из сердца, а оно продолжало жить в памяти.
Светлые минуты… Но почему так тяжела память о них? Зачем вспомнил? Где оборвалось то счастливое время, которое он считал своею жизнью? Память безжалостна, как судья в процессе, назвавший когда-то жизнь Федьки преступной, а самого, даже вспоминать не хочется, рецидивистом…
Федька сжал кулаки. Не вздох — стон вырвался. Больной, тяжелый. Перед глазами красные круги поплыли.
«Забыть! Прочь все! Не было жизни! Судьба, как пьяная баруха, чья душа выиграна в рамса у ошалевшей от пьянки «малины». А может, проклял его рожденье старый дед, умерший в ту ночь, когда появился на свет Федька. Старик умер в одиночестве. На печи. Никто не услышал его просьбу, не подал воды, не сказал доброго слова, не пролил слезу сожаленья. И умер дед. Нужный всем еще недавно, он был забыт в последние минуты. Не увидел внука. Когда хотели показать малыша, дед уже был далеко… В память о нем мальчишке досталось его имя.
Судьба деда и судьба Федьки были такими разными, хотя все домашние говорили, что не только имя, но и внешность унаследовал малыш и будет жить, как дед, — в трудах и радостях, главой большой семьи, хозяином крепким, смекалистым.
Да где уж там. Не успел мальчишка встать на ноги, — выслали семью в Сибирь. Всех до единого. И полуторагодовалого Федьку, кулацкое отродье, которое нужно было истреблять, как класс. Так говорили комсомольцы, забрасывая мальчишку в телегу, куда вместилась вся семья.
Потом был вагон, удушливый и вонючий. Его, как и этап спецпереселенцев, Федька не помнил. Мать рассказывала, обливаясь слезами, единственному уцелевшему сыну.
В пути от громадной семьи в живых остались они вдвоем. Двенадцать не дошли. Как и почему их не стало, мать рассказала не сразу. Жалела нежный возраст, неокрепшие нервы сына.
У ссыльных не было возраста, документов и многого из того, что имели местные жители, которым строго-настрого запрещалось общение с кулачьем.
Федька не знал, во сколько лет начал помогать матери на лесоповале. Помнилось, штанов еще не имел. Но охапки веток носил к костру вместе со старухами и ровесниками, тоже детьми ссыльных.
Он любил большие костры, где сгорали в жарком пламени ветви,
Она как-то быстро состарилась, поседела. Он и не заметил. В десять лет Федька перегонял плоты вместе со взрослыми, тогда им стало хватать на жизнь. Работал он, не считая времени, боясь думать об усталости. Ведь они с матерью решили скопить на корову, а она стоила дорого.
Федька уходил из дома, когда над деревней спецпоселенцев Сосновкой еще не проклюнулся рассвет. Возвращался затемно. Промокший от воды и пота, пропахший смолой. Он быстро ел и еще быстрее засыпал.
Отдыхали поселенцы лишь зимой, когда над деревней, над всей тайгой бушевала пурга. Вот тогда и рассказывала мать сыну о пережитом. Он слушал, вздрагивая, запоминал…
Деревня спецпоселенцев имела свой участок земли, тайги, реки, пересекать их границы было настрого запрещено и старому, и малому. Вскоре за Сосновкой появилось и свое кладбище. До старости здесь никто не доживал. Наказывать кулаков помогала тайга. Она караулила каждый промах, усталость и забывчивость. Она калечила и убивала, щедро поливая горькими слезами каждый подаренный ею кусок хлеба.
— Спи, Феденька. Не кричи, не плачь. Василию теперь легко. Он отмучился. Теперь под Божьей защитой стоит. И светло душе его, — говорила мать, успокаивая сына, орущего спросонок.
Снова привиделся во сне плотогон-напарник, спрыгнувший на берег всего на минуту. Грибов хотел набрать. Уж больно хороши росли подосиновики. А тут медведь… Не успел убежать Василий. Растерялся. Не ожидал. Зверь вмиг задрал. Глянул Федька на кровавое месиво, оставшееся от напарника, не своим голосом заорал. Месяц в себя прийти не мог. Заговаривался.
Мужики-поселенцы убили вскоре того медведя. Но Федьке он снился живым много лет.
Однажды в вольный поселок решил он сходить с ровесниками. На танцы. К утру всех привезли. В лодках. Двоих схоронили. Хуже зверей накинулись на поселенцев местные парни. В клуб не впустили. Сразу взяли на кулаки. За что? Не захотели сказать. Вот тогда и решился Федька отомстить поселковым. За все разом.
Федька пришел в поселок глубокой ночью. В редких окнах светился тусклый приглушенный свет. На улицах кое-где на скамейках сидели редкие пары. Федька проходил мимо, хрустя кулаками. Он решил поджечь клуб. Уж коли нельзя туда приходить спецпоселенцам, пусть и поселковые его не имеют.
Просмоленная пакля, которую решил засунуть под стреху, завернута в еловые лапки. Федька подошел к клубу тихо. Приметил на скамье девушку. Она сидела одиноко, понурив голову, перебирала конец косы.
Непредвиденная помеха раздосадовала. Решил спугнуть и выскочил из-за угла.
В этот миг из-за туч вышла луна, совсем некстати осветила Федора и девушку. Та, глянув на парня, рассмеялась нежным колокольчиком и вовсе не испугалась.
— Не пришел на свиданье твой залетка? — спросил Федька, краснея. Говорить с поселковыми, да еще с такой красивой, ему не приходилось ни разу, и он ляпнул первое, что на ум взбрело.