В старой Африке

Быстролетов Дмитрий Александрович

— Почувствовал себя мокрым, ваше величество.

Это была старая шутка, но она прозвучала как вызов.

Высокие посетительницы недовольно удалились. Сын стоял рядом и с восторгом глядел на королеву. Ответ поразил и его, мальчик взглянул на отца и вдруг заметил злую насмешку, горевшую в глубоко запавших глазах. Почему? Отчего? Был 1907 год, в этой мирной стране сыра, тюльпанов и селедок все обожали свою повелительницу. Так всегда казалось… И вдруг…

— Пират! Пират! — горестно повторяла мать, таща сына домой.

Вот именно тогда подрастающий Гай почувствовал, что не все благополучно в этом мире, где кроме сыра, тюльпанов и селёдок живут, трудятся и страдают люди.

Умер Пират совершенно

по-голландски. В 1917 году он командовал грузовым судном, старой калошей, под таким милым голландсому сердцу названием: «Гет Бонт Ку» (пестрая корова). Дело было зимой, стоял непроглядный туман. В Ла-Манше огромный немецкий угольщик пропорола «Пестрой корове» бок, она сразу плюхнулась на колени и приготовилась испустить дух. Капитан в эту минуту находился в своей каюте. Он рванулся было наверх, но по большому крену понял, что вторую шлюпку спустить уже невозможно и его личная судьба решена. Тогда старый моряк молниеносно стянул с себя рабочую куртку и надел мундир с медалью. Первую шлюпку удалось успешно посадить на воду только потому, что капитан остался на мостике и еще управлял рулем и машиной: он отчаянно пытался замедлить грозное нарастание крена и одновременно выпускал из котлов пар, чтобы ослабить силу взрыва. Между тем крен увеличился настолько, что бочки и ящики покатились по палубе на людей, которые на четвереньках ползли к шлюпке и становились в ней, плотно прижавшись друг к другу и охватившись руками; два человека не поместились и бултыхались в ледяной воде за бортом шлюпки — чьи-то заскорузлые татуированные руки держали их за волосы. Тонущее судно накренилось настолько, что капитан скользнул к фальшборту, но уцепился за него и, повиснув над водой, продолжал командовать.

— Отваливайте ко всем чертям! — багровея от натуги, орал он вниз.

— Сейчас взорвутся котлы, вас затянет в водоворот!

Перегруженная шлюпка медленно и тяжело отчалила. Кто-то стал грести одним веслом… Черно-желтый туман приготовился навсегда разделить «Пеструю корову» и шлюпку. Шипение пара смолкло. Воцарилась мертвая тишина, судно уходило под воду. Наступила минута прощания… Люди высвободили правые руки и начали креститься, толстый повар (он один знал нужную молитву), барахтаясь в воде, страшным голосом запел: «Ныне отпущаеши…» Тогда Пират неожиданно снова крикнул:

— Стойте! Я хочу сказать что-то…

Это был наплыв слабости, победа человеческого. Люди подняли полные слез глаза, чтобы принять завещание жене и сыну и последний привет товарищам.

Но Пират уже овладел собой.

— Дьявольский туман… — едва слышно прохрипел он, погружаясь в воду, и все те, кто, стоя, покачивались в лодке, обхватив друг друга руками, и те, кто пускал пузыри в ледяной воде и кого держали за волосы сильные мозолистые руки, — все дружно и твердо, как клятву верности, гаркнули над опустевшей гладью воды:

— Правильно, гееркапитейн!

Мать Гайсберта тоже была настоящей голландкой — маленькой, кругленькой и беленькой, как несколько сыров, поставленных друг на друга. И не мудрено: не одну сотню лет все поколения ее рода занимались сыроварением. С детства сын помнил эти места в северной части страны: по унылой низменности бродили стада пестрых коров. Вот деревня — крепкие раскоряченные дома, похожие на молочных коров; на улице запах сыра. Дом, в котором родилась бабушка, был наполнен предметами, нужными в производстве сыра, и каждое название здесь обязательно начинается с приставки каас (сыр, сырный) — каасмес, каассхвал, каасперс. Даже мухи здесь не просто мухи, а каасфлиг — сырные мухи, и сам хозяин не просто мужик, а каасбур — сырный мужик. Бабушка с часу на час ожидала начала родов, и как раз в это время сырная масса вдруг перестала всходить: это означало выход товара второго сорта вместо экстра! Послышались крепкие словечки, все заметались, и в суматохе родилась мать Гая. Девочку назвали Екатериной, а в Голландии смешных, кругленьких женщин считают настоящими голландками и величают голландсКатье; конечно, мать Гая тоже стала голландсКатье, а потом для полного сходства ее перекрестили в Каасье, и так она на всю жизнь осталась Сырочком.

Известие о гибели мужа она приняла спокойно. Судебное следствие длилось несколько недель, кое-кто из команды перенёс воспаление легких, остальные занимались составлением счетов страховой компании на вещи, которых у них никогда не было. Но когда деловая сторона трагедии была закончена, команда явилась к вдове капитана. Татуированные мозолистые руки водрузили на кладбище крест над могилой, в которой никто не лежал. Стоя у креста, вдова наблюдала, как эти большие и нескладные люди неловко опустились на колени, как повар, который единственный знал нужную молитву, опять пропел ее, и люди стали креститься черными, заскорузлыми пальцами, похожими на тот, который бродил когда-то по страницам книги, пропитанной соленой водой; женщина увидела их глаза: детские, наивные и чистые, полные непоколебимой силы.

— Они, эти глаза, нанесли мне удар, от которого я как будто бы проснулась, — говорила потом она. Мать решила оторвать сына от моря, а для этого нужно было его учить, что, естественно, требовало денег. Поэтому вдова отправилась за помощью к своему брату Клаасу, который унаследовал их родовую ферму после смерти отца и сталкаасбуром.

Дядя Клаас, которого по смыслу и по созвучию давно уже все величали Каасом, накануне отвез в город и удачно продал большую партию товара. Теперь он сидел на старинном тяжёлом стуле у старинного тяжелого стола и пил еневер (можжевеловая водка) из свинцовой кружки. Дядя Сыр тоже был голландцем и тоже любил пошутить.

— Я уверен, что твой бездельник попросту был так пьян, что не смог сползти с мостика в лодку, — подмигнув, захохотал сырный мужик и закусил водку сырой ветчиной.

— От моего взгляда это животное, конечно, должно было бы превратиться в пепел, — рассказывала потом вдова, — но теперь не библейские времена, и мой взгляд не обладал такой силой. Но зато я сделала другое — шагнула вперед и отвесила ему оплеуху, но какую! Сам капитан ванЭгмонд не мог бы сделать этого лучше, а уж — бог свидетель! — в таком деле он был великим мастером!

Брат отца жил в Индии, он разбогател и порвал связи с бедными родственниками в Голландии. Полагаться на него не было оснований.

Так рухнули надежды на помощь. Мать и сын перебрались на юг. Мать поселилась в зееландской деревеньке и занялась вязанием кружев, которые скупали спекулянты и выгодно перепродавали как брюссельские; сын жил в пансионе при одной роттердамской школе. Потом ему всегда помнилась их комната, очень маленькая и чистенькая. У окна в черном платье всегда сидела мать. У нее тогда уже началась чахотка. С утра и до вечера она вязала, вязала, вязала, добывая деньги для воспитания сына. Но было у вдовы и развлечение. Иногда она опускала работу на колени и поднимала голову: прямо перед ней висел портрет мужа, увитый пеной тончайших кружев с одним только ясно читаемым словом — хелд (герой). Так проходили месяцы, так прошли годы.

Отец и раньше всегда отсутствовал, а потому воспитывала Гайсберта мать. Она воспитывала мальчика не по книгам, но ее практические уроки осели в его памяти прочно. Он вспоминал о них с благодарностью и улыбкой.

В мокрый зимний день шел он с матерью по низкому берегу канала. Впереди бежали школьники и шалили. Один поскользнулся и упал в воду. Гай инстинктивно сделал движение помочь, но вода холодна и капал глубок. Сын капитана заметался в нерешительности и растерянно смотрел, как тепло одетый мальчик тяжело барахтался в темной воде, над которой висел легкий зимний туман.