В старых ракитах
Шрифт:
Василию не хотелось разговаривать, и он налил по второй, но в это время двери в горницу распахнулись и бабка Пелагея широким жестом пригласила их войти. Василий и Степан торопливо опустили обратно на стол уже зажатые в ладонях стаканчики, Василий, как и положено, вошел в горницу первый, за ним Степан, и оба остановились шагах в двух от покойницы, теперь как-то неуловимо переменившейся, как бы ставшей еще более успокоенной и посветлевшей лицом. В руках у нее, сложенных на груди, теплилась тоненькая свечка, на лоб был наложен венок с молитвой, крохотный язычок пламени жил над старенькой лампадкой в углу перед одинокой иконой Ивана-воина - из рассказов матери Василий знал, что этой иконой его мать и отца благословили в день свадьбы, и поэтому мать всю жизнь ею очень дорожила, и еще пуще
– У нас такого добра и днем с огнем не откопаешь, - сказала она.
– Ни в нашей лавке, ни в районе, грят, перевелась эта рыбка в море. Ох, господи, в какие разы душеньку посолнить... Ну, бабы...
Старухи еще глотнули из своих стаканчиков и долго с удовольствием ели селедку с хлебом и картошкой, выражая свое удовольствие, покачивали головами, причмокивали, и даже их обесцвеченные временем глаза поблескивали в ярком свете одиночной пыльной лампочки под потолком. Василий знал их всех, знал и многие истории, связанные с их прошлой и теперь, казалось, никогда не существовавшей жизнью, - частью тяжелые, частью смешные или грустные.
У всех у них, согласно деревенскому обычаю, были и свои прозвища, и часто именно по прозвищу их знали больше, вот бабку Пелагею всегда называли Козой, а вот высокую и тощую старуху рядом с ней - Екатерину Анисьевну (сейчас она робко подцепила вилкой очередной кусочек селедки), до сих пор прямую словно жердь, сколько помнил себя Василий, всегда называли Анисихой. А вот эту толстенькую, разрумянившуюся от водки и еды Марию Андреевну, еще до войны лихо водившую трактор, так и прозвали Чумазой. Василий украдкой оглядывал их и тотчас, как только они замечали его внимание, отводил глаза, он чувствовал с ними нечто общее, и это было не в прошлом и не в том, что все они были родом из этого затерянного в русской глухомани поселка Вырубки. Их связывало сейчас нечто более крепкое и более вечное, но что это было, Василий не мог определить и, стараясь уйти от мешавших сосредоточиться на основном мыслей, стал думать о завтрашнем дне, о многих делах, что было необходимо успеть завтра сделать. Затем старухи долго, с интересом расспрашивали Василия о болезни и кончине Евдокии, охали и крестились, и Василии, хотя это было ему тяжело и неприятно, коротко и скупо отвечал, затем махнул рукой, и все замолчали.
Степан, топорща белесые брови, хотел было выйти к машине, посмотреть, все ли в порядке, но его тотчас остановили.
– Ох, ох, - оживленно удивилась бабка Пелагея, - да сиди ты, сиди! В поселке-то ни души более не осталось, все тут, - очертила она рукой округ стола.
– И-и, - поддержала ее, еще выше поднимая голову, бабка Анисиха, - это что теперь, теперь и по весне трактор доползет... А то как, бывалоча, воды по весне грянут, так и сидим на морю, во все концы одна вода, а мы посередке.
Вставший было Степан с тяжелой готовностью опустился на свое место.
– Что правда, то правда, - показал он в какой-то подетски доверчивой усмешке щербатый передний зуб и сразу стал еще проще и ближе.
– Уж кажется, где только не побывал, и по Северу,
Как же вы тут живете, в этой тьме? Да я бы тут на другой день в петлю полез...
– Ну, ты молодой, - тотчас возразила бабка Пелагея, туже затягивая у себя под подбородком концы темного, в белую горошинку платка.
– Ты нас с собой не равняй, вот они-то, молодые, все и разбрелись по белу свету. А нам куда?
– У нас огороды есть, куры, - неожиданно низким грудным голосом вмешалась толстая бабка Чумазая, прославленная раньше затейница и непоседа.
– У нас во-оля, так куры и ходят кругом - во-оля...
– Куры?
– почему-то очень изумился именно этому обстоятельству Степан.
– Проезжали, что-то я ни одной не заметил...
– Ну как же, что ты!
– загорячилась, опять высоко вскидывая голову и выставляя вперед острый, морщинистый подбородок, бабка Анисиха. Неразумные, поди, говоряткурица вроде дура, а курица - птица с умом, к вечеру она - на нашест, на нашест-пырх тебе!
– и сидит, чистит перышки! А ты когда подкатил? А ты к вечеру подкатил! Во-о-о! Пырх - и сидит!
– Ой, мужики, беда, ох, беда липучая!
– вздохнула, начиная волноваться, бабка Пелагея.
– Лисица, проклятая,завелась где-тоть. Да, стервья, искрой-то, искрой, да такая хитроватая, да такая верткая, искрой тебе, искрой! На той неделе у кумы Агафьи петуха на глазах уволокла, мы стоим судачим, и петух тут, рядом, важный, золотистый, гребень-то к весне весь малиновый набряк, аж набок свесился. А она тут, стервья, из-за плетня, как молонья, - скок! Только перья полетели, а петуха и нету уже, у меня прямо ноги обомлели. Кума, говорю, кума, это ж она-стервья! "Ох, - говорит она, - чтоб ей..." - да с тем и заплакала, уж какой петух был, какой петух!
– Мы и в совхоз, на центральную усадьбу, ходили, - все с тем же дерганьем головы вверх пожаловалась бабка Анисиха.
– Хоть бы мужик с ружьем, а? А там эти все от водки - во-о!
– все распухшие, все ольгоколики! Каждый в присест по ведру в себя! Во! Все в гогот-го-го-го! Ты, бабка, грят, не туды! Лисица, грят, одна на всю губернию! Сейчас, грит, лисица-во-о! Под охранной печатью, грит! А что петух? Их, петухов, тьма-тьмущая, грит, под ликтричество комарьем из болота выскакивают! Во грит! Ольгоколики проклятущие, из глаз-то и то самогонкой разит! У нас тут летом гости наезжают, - вспомнила бабка Анисиха, в мягкой задумчивости глядя куда-то поверх головы Степана.
– Внучку привозят из самой Тулы, э прошлый раз самовар привезли, пряников привезли целую коробку. А вон к ней, - указала она острым подбородком на толстую, с одобрением и интересом слушавшую бабку Чумазую с еще больше раскрасневшимися круглыми щеками, так прямо из Москвы дочка с двумя огольцами приезжает. А в прошлом году прямо на своей машине всей семьей, с мужиком, с зятем Володькой анженером, прикатили. Почитай, все лето грибы собирали да в речке плескались... А раков-то, раков половили, как пойдут, так ведро тебе, как пойдут-так ведро!
– А к осени у нас студентов да школьников полным-полно - на уборку-то их нагоняют, - вставила свое и бабка Пелагея.
– Все пустые хаты позанимают, день и ночь галдеж!
Хоть и боязно, гляди, долго ли до пожара, а нам все радость. У них тут и гульбища, а в прошлую осень так свадьбу справляли! То-то было диво!
Все старухи враз заулыбались, закивали согласно, затем, как по команде, притихли, словно задумались о чем-то своем, самом сокровенном.
– Какая-то не такая нынче жизнь пошла, какая-то запойная, - вздохнула бабка Пелагея.
– Во, во!
– с готовностью поддержала ее бабка Анисиха.
– Сеют бегом! Убирают бегом! Налетят воронами, все поклюют, все перекопают! Глядишь, нету никого, нет ничего! Господи прости, анчихристы!
– Расхныкались, расхныкались!
– не удержалась бабка Чумазая.
– В один бок всего сразу не кинешь! "Раньше, раньше!" А что раньше? А теперь пенсию каждый месяц тебе домой! Такая-сякая гражданка бабка Анисиха, просим получить денежки, а? То-то и оно! А кто нас тут, в пустом поселке, держит? У всех у нас в городе кто-то есть, меня вон сын аж в Ленинград звал... а? То-то и оно!