В степи опаленной
Шрифт:
Телефонист отдает котелок подошедшему связному. А я сажусь на теплую даже здесь, на дне окопа, от дневного зноя землю, жду.
Кругом по-прежнему тихо. На КП сейчас малолюдно, не то что днем. Да и те, кто остался, не очень заметны - кто несет дежурство, кто ужинает, кто отдыхает. И мне хочется стащить кирзачи, лечь, вытянуться. Все-таки день был нелегкий, с рассвета на ногах, да и переживаний всяких было вдосталь, хотя я этот день провел и не на самой передовой.
– Третий на проводе!
– протягивает мне трубку телефонист.
– Замполит!
Едва
Мы заканчиваем ужин. Телефонист тщательно протирает котелки пучком полузасохшей травы, сорванной с края окопа. А я зову:
– Связной второго батальона!
Подходит крохотного росточка солдат, совсем юный, - мальчишески круглое лицо, пухлые губы. Не солдат, а солдатик, из тех самых недоросших, недокормленных, которых нам много прислали во время формировки. Но вид, впрочем, у него вполне бывалого вояки: автомат на груди, пилотка туго натянута с крутым сдвигом вправо, обмоточки и те уже научился наматывать по-фронтовому - низко, чтоб ноге легче было, - в училище нас учили, что обмотки надо наматывать высоко, под самое колено, чтобы вид был. И держится браво, с той непринужденностью, какой еще не бывает у новичков. Что-то я не примечал этого солдатика в батальоне... а ведь я оттуда недавно. Спрашиваю:
– Как фамилия?
– Губин Иван.
– Откуда родом?
– Город Томск. В Сибири который.
– Знаю. Я сам в Томске родился.
– Во как!
– ахает от изумления Губин.
– Земляки, выходит?
– Выходит!
– подтверждаю я.
– И по Томску, и теперь по здешним местам. Ты давно из Томска?
– В марте взяли. А я вас знаю, видал.
– Где, в Томске? Так я давно оттуда.
– Не, в Березовке, когда нас туда пригнали.
– Бойцов Красной Армии никто не гонит, они сами идут.
– Ну сами пригнались. А вы нас тогда встречали и разбивали по ротам.
– Ладно, Иван, хватит воспоминаний. Дорогу в батальон найдешь?
– А чего ж? Я только оттуда, донесение приносил.
И вот мы, выбравшись из окопа, шагаем по ночной степи. В ней тихо и пустынно, но угадывается, что здесь, на пути к передовой, она очень населена военным людом. То в сторонке проступят сквозь синеву ночи силуэты орудий, стоящих на огневых, или донесется негромкий говорок, а нет-нет да и мотор взрыкнет осторожно - то ли танка, то ли грузовика, привезшего боеприпасы.
Мы идем, идем, и нашему пути, кажется, нет конца.
– Ты не заблудился, паря?
– спрашиваю Губина.
– А чего блуждать-то? Правильно идем!
– но в его голосе я улавливаю поток сомнения.
Впереди все явственнее слышится стукоток колес. Со стороны
Из темноты проступают силуэты влекущих армейскую пароконку двух лошадей и человека, шагающего рядом.
Окликаю. Повозка притормаживает. Приглядываюсь: ее ведет пожилой, усатый старшина, с вожжами в руках. Спрашиваю:
– Далеко ли до передовой?
– С километр, - отвечает старшина.
– Вы туда?
– Туда.
– Я обращаю внимание, что на повозке - шинельные скатки, вещмешки, котелки... Вспоминаю: на рассвете, когда мы проходили траншеей, уже покинутой ушедшей вперед пехотой, там стояли котелки с нетронутым завтраком, лежали скатки... Почему все это старшина везет с передовой, от солдат, а не к ним?
Очевидно, поняв мое недоумение, старшина говорит:
– Я давно это погрузил, чтоб на новые позиции отвезть, как стемнеет. Повез. Да мало кому осталось свое взять. Вон сколько обратно везу...
Целая повозка солдатских пожитков, хозяевам уже не нужных... Какую обильную жатву пожала война только за один день этого боя, первый!
Распрощавшись со старшиной, везущим свой печальный груз, мы еще некоторое время идем темным ночным полем и, наконец, пройдя мимо позиции батареи длинноствольных противотанковых семидесятипятимиллиметровых пушек, с которой нас окликнул бдительный часовой, добираемся до моего родного второго батальона.
Идем по траншее. Большинство солдат в ней уже спят, завернувшись в плащ-палатки, некоторые доедают из котелков. Кое-где в темноте красными точками маячат огоньки цигарок - курят осторожно, прикрывая огонь ладонью или отвернувшись к стенке.
– Вот тут комбат!
– показывает мне Губин землянку, вход в которую занавешен пестрой немецкой плащ-палаткой.
– Вас подождать?
– Не надо. Теперь дорогу знаю, сам обратно доберусь.
– Тогда я кашки порубаю, да и пойду.
Губин поворачивается и уходит - автомат, висящий у него за плечом, по сравнению с его маленькой щуплой фигуркой кажется непомерно большим.
Отодвинув полог, вхожу в землянку. Тускло светит трофейная плошка. Собченко и Бабкин сидят на застланных свалявшейся соломой земляных нарах и ужинают: меж ними на нарах котелок, стоят вспоротые банки консервов с иностранными этикетками, тут же бутылка, явно заграничного происхождения.
– О, какой гость!
– воскликнул Бабкин.
– Не забываешь, значит, где в полку службу начал?
– Не забываю, - пожимлю руки ему и Собченко.
– И не только службу начал, здесь меня в партию принимали...
– Во, во!
– Бабкин доволен.
– Молодец, что помнишь!
– Рупорист мой еще не пришел?
– Придет сейчас!
– Собченко подвинулся на нарах: - Садись с нами ужинать!
– Да я уже... Спасибо.
– Ну так посиди... Как там у высшего командования замыслы? Насчет завтрашнего дня? Не знаешь? А я полагаю - опять наступать будем, чтобы немцам передышки не дать. Только вот народа у меня маловато становится...