В степях донских
Шрифт:
Иначе складывалась обстановка в казачьих станицах. Там люди раскалывались на группы, спорили. Частенько дело заканчивалось потасовками: седобородые, старой ковки казаки шли стеной на фронтовиков, горячо поддерживавших большевиков.
Встревоженное стремлением масс к освобождению от эксплуататоров, к захвату земли, видя быстро растущий авторитет нашей партии, войсковое правительство принимает экстренные меры для борьбы против Советов и революционных организаций.
Атаман Каледин настаивал на возвращении казачьих войск с фронта на Дон, и ставка (так назывался тогда штаб
В Новочеркасск со всех сторон России потянулись встревоженные революционной бурей капиталисты, помещики, разного рода дельцы, коммерсанты. В «поисках точки опоры» хлынули на юг изгнанные из многих войсковых частей генералы, офицеры, надеясь найти убежище у донского атамана.
Войсковое правительство разослало по станицам, хуторам, полкам тысячи агитаторов, которые выступали против Советов и большевиков. На майданах, собрав станичников, они превозносили седую казачью старину.
Даже атаман Каледин не вытерпел и в августе 1917 года, усевшись в автомобиль, запылил по донским степям, стал выступать на собраниях, заклиная хлеборобов не слушаться вредной агитации большевиков, держаться дальше от Советов: от них-де вся эта анархия и беспорядки. Атаман просил казаков соблюдать дисциплину и недвусмысленно намекал: если придется наводить порядок в стране, «лечить больных демократией», он обратится к ним, вольнолюбивым казакам, и они обязаны помочь войсковому правительству.
В противовес мутному потоку контрреволюционной шумихи наша партийная организация широко развернула большевистскую агитацию. Для проведения этой работы привлекли всех наиболее подготовленных коммунистов, профсоюзный актив, а также солдат-фронтовиков.
В конце концов войсковое правительство разрешило проведение в станице Каменской окружного съезда крестьян для решения волнующего вопроса — о земле. Собственно, правительство рассчитывало использовать съезд для того, чтобы показать всю несостоятельность притязаний крестьянства на донскую землю.
И вот в станицу со всех сторон Донецкого округа съехались выборные представители. В зале женской гимназии негде упасть яблоку: гудит, полнится взволнованным гомоном, словно потревоженный улей, море голов. В сизом махорочном дыму — цветистое месиво новых сатиновых рубах, пиджаков, солдатских гимнастерок, суконных поддевок, роскошных — во всю грудь — седых бород, сверкающих потом лысин. По правую сторону, впереди (и здесь не хотят уступить!), васильковой полянкой пестрят новые казачьи фуражки. Лихо взбиты пышные чубы. На первых рядах блестит золото погон и крестов — места офицеров, почетных гостей.
Рядом со мной брат Петр. Он является выборным представителем от крестьян Лукичевской волости. Чуть дальше — Щаденко. Внешне спокоен, но по глазам, резким жестам рук видно — волнуется.
Вдруг в зале нестройно захлопали, затопали ногами, пошел гомон по рядам: на невысокой сцене за столом появился окружной атаман полковник Михайлов, члены гражданского комитета. Под такие же жидкие,
Председатель предоставляет слово для доклада депутату Государственной думы Семену Мазуренко. Это меньшевик, известный богач. Выбор властей пал на него не случайно. Мазуренко — старый, хитрый волк, прекрасно понимает крестьянскую душу и умеет играть на самых чувствительных ее струнах.
Затянутый в щегольской офицерский мундир, при полных регалиях и сабле, под малиновый перезвон шпор он величаво проплыл по залу. Взобравшись на трибуну, выпрямился, привычным взглядом окинул людей и, гордо вскинув убеленную сединами гриву, уверенно начал речь-песню:
— Хлеборобы! Граждане великой свободной России!
И пошел колесить в словесном экстазе по изболевшимся душам депутатов, расплавляя их захватывающими обещаниями. Не выдержали, размякли черствые крестьянские сердца, навернулись слезы на глаза. В молчании благоговейно замер зал, и лишь изредка, сквозь восторженные всхлипы, неслось растроганным шепотом:
— И-и-и-и-х, как он выкладывает!
А песня все лилась: «...Великая революция... свобода... равенство... Мы, патриоты, горячо любящие многострадальную мать-родину, обязаны бороться за ее интересы до победного конца!»
Внезапно при последних словах оратора поднялась чья-то могучая сутулая фигура, и громовой бас похоронил песню оратора:
— Про землю... про землю нам скажи! Как воно будэ?
Разом рухнуло все. Закричали, загрохотали стульями, замахали руками:
— Землю нам даешь!
— Долой болтуна!
— Хватит нам войны: сыты по горло!
Мазуренко сменяет другой краснобай — эсер Манохин. С трибуны снова полились заклинания.
Но выкрики не умолкали. Зал раскололся. Одна часть — иногородние — требовали: «Долой войну, даешь землю!», другая часть, побогаче — казаки поддерживали оратора.
Щаденко поднял руку. В президиуме это ясно видели, но делали вид — не замечают. Тогда он встал и внятно произнес:
— Прошу слова!
После минутной заминки председательствующий задал вопрос:
— Вы, гражданин Щаденко, от кого являетесь представителем?
— От партии большевиков.
— А все ж таки, яснее... Потому как раньше вас поступило предложение дать слово от казачества вахмистру Гугуеву.
О мест, где сидели иногородние, раздались дружные крики:
— Слово Щаденко!
Казачья сторона требовала:
— Не давать! Пускай гутарит Гугуев!
А к сцене уже пробирался меж рядами вахмистр — высоченного роста детина с русой, в просяной веник бородой старообрядца. Кашлянул с достоинством, мазнул широкой лапищей по усам, начал степенно:
— Станишники! То, што вокруг революция... Советы пошли — пущай! Потому как мы не супротив народной власти... А што касаемо земли — тут обождать малость надо. Где энто, в каком таком законе записано, штобы чужое брать? Разделят помещицкую землю, а потом и за нашу, казачью, примутся. А она кровушкой добыта — завоевана!