В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 3. Том 2

Иванько Татьяна

– Ишь ты, леденцы.

– А-да, ещё сгущёнка, мёд. Тут вообще всё есть, на каждой заимке такой «НЗ»: консервы, тушёнка, сгущёнка, крупы, сахар, мёд, соль, масло подсолнечное, топлёное. Но я привезу ещё, кто знает, сколько просидим здесь. И свежих продуктов привезу.

– Найдут нас здесь, что делать будем? Отстреливаться?

Он засмеялся, качая головой.

– Не найдут. Этих заимок кроме меня и моего тестя никто не знает.

Чайник на плите согрелся быстро, Марат привычно достал заварочный, ополоснул кипятком, и заварил чай. Пока он заваривался, достал и железные кружки, почему-то чай из таких кружек всегда пахнет особенным образом, всегда вкуснее и как в детстве.

Почему мне так кажется, в детстве у нас дома не было таких кружек, может быть, они были где-то ещё, но где именно? Наверное, в детской больнице… вот и помнится.

Когда Марат ушёл, думая, что я улягусь дрыхнуть, всем, кажется, если меня укачивает в дороге, значит, я больна и должна всё время отдыхать. Конечно, я понервничала, но отдыхать в таком беспорядке невозможно. Поэтому я занялась уборкой. Я вымыла и выскоблила все полы, окна, стол, полки, посуду и даже печь. Перебрала и перемыла посуду, и подумала, что у меня нет здесь ни одежды, ни даже телефона. Ни компьютера. И вернуться теперь… Ну как вернёшься? Впрочем, телефон и не нужен. Не нужен и компьютер, по большом счёту, все номера счетов Марка и коды доступа к ним я давно выучила наизусть и даже не заглядывала в его зашифрованную флэшку. А вот письма электронные… Дом теперь обшарят, надо думать, ну и пусть, во флэшке этой не разберутся, даже если поймут, что это такое. А почту не вскроют, у меня пароль на компьютере. Единственное, что мне жаль это Валерины письма. Только это… Если бы знать, я не хранила бы их, если бы знать, но кто мог подумать, что заведётся этакая глупость с этим Паласёловым. Ох, какая же глупость.

Я вышла на второе крыльцо дома, смотревшее на небольшую площадку, метров двадцать-тридцать квадратных, здесь был навес с печью и мангалом, и стол с лавками в каком-то подобии беседки. Чуть поодаль – ещё одно строение, похоже, баня, во всяком случае, рядом поленница. Ну да, холостяцкий рай. Была здесь и запертая комната, оказавшаяся оружейной, мне показал Марат, я удивилась, там, действительно было целых восемь ружей, какие-то Марат назвал карабинами, и даже научил стрелять…

…Я отправился к Гегалу, я знал, где он, потому что видел, как он заходил с Мартинкой в контору правления. Там я его и застал. Выслушав меня, он удивлённо вылупил глаза.

– Паласёлов обещал сжечь церковь? Он спятил? С этой церкви и начался Шьотярв!

– Не думаю, что он не знает этого. Но он отморозок.

– Послушай, Иван, может быть, ты сгущаешь краски? Ну, ради чего он бы решил сделать это? – нахмурившись, вгляделся в меня.

– Он угрожает одному человеку.

– Человеку? Кому? – нахмурился Гегал. – Татьяне?

– Какая разница, Гегал? Важно ведь, что наша церковь сгорит, – сказал я, направляясь к выходу.

– Таня не даёт ему? Поэтому он грозит? – спросил Гегал уже мне в спину.

Я обернулся.

– Обговори с мужиками, надо дозоры поставить у церкви, милиция здесь не поможет, как ты понимаешь.

– В милиции и слушать не станут, решат, что мы свихнулись тут, – кивнул Гегал. – А ты сам? Таня… с тобой? Ты её спрятал?

Я посмотрел ему в глаза, и он понял всё без объяснений.

– От меня никто не узнает, Иван, будь уверен.

Я кивнул.

– Удачи! – сказал Гегал.

– И тебе, – кивнул я. – Держите оборону тут. Он бесноваться станет какое-то время, а после утихнет, как поймёт, что Тани ему не видать.

Гегал, захохотав, показал кулак «no passaran», в Шьотярве добрые и дружные люди, и меня они не выдадут. И церковь свою в обиду не дадут никому.

Глава 2. Потрясения, счастливая улыбка и путешествие в другую реальность

Мы

прилетели в Чечню в начале весны, ну то есть здесь была уже весна, когда в Москве не было даже её предчувствия. Туманы холодные и плотные, это здесь вместо снега, который в полной силе сейчас лежал в Москве бело-серыми горами. А здесь влажная, жирная чёрная тёплая земля. В такой растёт всё, я никогда не разбирался в таких вещах, но я это чувствовал сейчас, может быть, потому, что здесь я впервые увидел и смерть как нечто каждодневное, будничное и привычное всем. Люди ходили мимо трупов, курили возле них, разговаривали. Не то, что не замечали, замечали, уносили, хоронили, но то, что мне, сугубо гражданскому, благополучному парню, не хочется сказать, сытому, но так и есть, я понял это здесь в первый же день, то, что мне впечаталось в голову, до конца моих дней, для них было обычным делом.

Вообще они, все эти воины, настоящие мужики, даже мальчишки чуть старше Ванюшки, вызывали во мне гордость и зависть, так уверенны и сильны они были, не мускулами, на самом деле, мало кто сильнее меня в этом смысле, но духом. Я привык жить хорошо, в достатке и даже славе, как я сейчас понимаю, я привык к удовольствиям, я привык к солнцу и радостям, и вдруг попал в такой мир, где поджарые спокойные парни работали над уничтожениям бандитов и террористов. Они так именно и говорили: «работать», и они работали.

О, как они работали! Мы с моим оператором буквально сроднились за первые же дни, не расставаясь, всюду ходили вместе, даже в сортир, потому что срезу поняли, кто мы друг для друга, я для него мозг и голос, он – мой взгляд. И вскоре я понял, будь у меня какая-нибудь маленькая камера, способная снимать то, что я хотел, я и то не захотел бы оказаться здесь один. Потому что здесь я был, как говориться, не ко двору, потому что все они именно работали, а мы с моим оператором Игорем Никитиным, дурака валяли возле них, путались под ногами, мешали материться и не давали выказывать эмоции вполне. Поэтому я сказал Игорю, чтобы он снимал скрытно, не демонстрируя объектив, так получалось значительно живее и органичнее. Днём мы снимали, а ночами я просматривал материал и записывал текст на бумагу, а после приезда в Москву, мы с ним монтировали материал с моим голосом. В эфир после выходило всего минуты две-три, но мы с Игорем после нескольких таких командировок надумали смонтировать целый фильм.

– Непременно, Платон, с тобой вообще работать одно удовольствие, – неторопливо кивая, сказал он и закурил.

Вообще он был тощий, сутулый, будто оттого, что таскал полжизни камеру на плече, с большущий хрящеватым кривым носом, показывающим 10.20, с жидкими серыми волосами, говорил с протяжными московскими нотками, смешным прононсом и неизменной усмешкой.

– Но ты решай с кем, сколько раз, как и когда тебе переспать, чтобы пробиться в эфир.

Я посмотрел на него.

– Проституируешь меня?

Игорь спокойно скривил рот в своей усмешке, хотя он, тонкий и маленький, и так был на боку, и протяжно произнёс:

– Ну, видишь ли, Платон Андреич, я бы охотно и даже с большим удовольствием проституировался сам, но, увы, я, при всей моей бесспорной красоте, на это вряд ли сгожусь, какой-то я у девушек непопулярный. Может я не модный? Портки, если кожаные завести, а? А ты что думаешь?

Я прыснул и захохотал, представляя его тощий зад и худые ноги в коже, а он только покивал, продолжая усмехаться. Вот так примерно мы и разговаривали с ним. Обсуждая то, что мы видели теперь там, на фронте, тон тоже не менялся. Притом мы испытали настоящее восхищение парнями и их работой, себя чувствуя какими-то бабами при них. Игорь так и говорил: