В стране «Тысячи и одной ночи»

В камере пыток все было готово: веревки для подвешивания вниз головой, ряды заостренных кольев, нюхательная соль, использованные шприцы с темной жидкостью, потертые кожаные ремни, крестовины, хомуты, клещи, орудия, ломающие кости… На полу в центре был устроен сток, на стенах и везде – потеки крови. Мне завязывали глаза потуже, раздевали догола и заковывали в кандалы, заводя руки далеко за спину. Вот уже неделю тянулись нескончаемые ночные допросы: с какой целью я приехал в Пакистан?

Что еще я мог сказать кроме правды: в Пакистане я проездом из Индии в Афганистан, хочу снять документальный фильм об утраченных сокровищах моголов. Меня со съемочной группой схватили прямо посреди жилого квартала, увезли в неизвестном направлении и бросили в тюрьму, которую сами тюремщики называли «Хлевом».

Я пытался убедить военного следователя: никаких преступлений мы не совершали. Но военная полиция, обнаружив в пограничной провинции британского подданного с мусульманским именем, да еще и въехавшего в страну из враждебной Индии, среагировала моментально.

Каждую ночь мне завязывали глаза и допрашивали под несмолкаемые вопли заключенных – от этих звуков в тюрьме никуда не денешься. Снова и снова я отвечал на одни и те же вопросы: какова истинная цель твоей поездки? что тебе известно об афганских базах аль-Каиды? И даже: почему у тебя индийская жена? Прошла неделя, и мне перестали завязывать глаза, прежде чем отвести в камеру пыток. Когда я немного привык к слепящему свету ламп, то впервые огляделся и увидел, что это была за комната.

Допросы велись исключительно ночью, хотя в «Хлеву» день от ночи ничем не отличался. Высоко под потолком моей камеры круглые сутки горела люминесцентная лампа. Я сидел и ждал, когда звякнут ключи и раздадутся гулкие удары шагов по каменному полу. Это означало, что за мной снова пришли. Я собирался с духом и произносил молитву, стараясь выкинуть мысли из головы. Ясный ум – залог спокойствия.

Ключи снова звякали, решетка приоткрывалась – ровно настолько, чтобы просунуть в щель руку и схватить меня.

Сначала – повязка на глаза, затем – кандалы.

Попробуйте выключить свет, и вы поймете, как обостряются при этом остальные чувства. Я слышал сдавленные крики заключенного, которого пытали в камере напротив, чувствовал на языке вкус пыли с улицы. Большую часть времени я сидел в своей камере, скрючившись, и привыкал к одиночеству. Оказавшись в чужой стране в камере одиночного заключения, будучи на волосок от смерти – а приговор могут привести в исполнение в любую минуту, – вы стараетесь забыть, где находитесь.

Сначала я читал надписи на стенах. Я перечитывал их снова и снова, пока не почувствовал, что схожу с ума. Ни ручек, ни бумаги заключенным не полагалось, так что моим предшественникам приходилось проявлять изобретательность. Они царапали фразы собственной кровью и испражнениями. Поначалу я силился осмыслить эти проявления чужого безумия. Потом опустился на бетонный пол, стараясь дышать как можно медленнее, чтобы хоть как-то успокоиться, хоть мне и было неописуемо страшно.

Настоящий ужас разрушает. Вы обливаетесь потом, да так, что кожа сморщивается, как после долгого пребывания в воде. Спустя некоторое время к запаху пота примешивается запах кошачьей мочи – не что иное, как адреналин. Как бы тщательно вы не мылись, его не избыть. Вы задыхаетесь от зловония, мышцы деревенеют от скопившейся в них молочной кислоты, вы впадаете в отчаяние, теряя способность соображать.

Оставалось лишь одно средство сохранить здравый ум – думать о той жизни, которой меня лишили, представлять, как я снова ей живу… мечтать о том, что еще совсем недавно было реальностью.

Белые стены камеры стали для меня чем-то вроде киноэкрана – на них я видел рай, куда так стремился вернуться. Любовь к дому и всему, что с ним связано, отмыла стены добела, очистила их от кровавых надписей и вызванного ужасом смрада. Чем страшнее мне становилось, тем упорнее я возвращался мыслями к ставшему мне родным марокканскому дому – Дар-Калифа, дворцу калифа.

Там – дворики с журчащими фонтанами и певчими птицами, сады, где маленькие Тимур и Ариана, мои сын и дочь, играли с черепахами и запускали воздушных змеев. Там – яркое летнее солнце, фруктовые деревья, голос жены Рашаны, зовущей детей обедать. Там – бабочки лимонного цвета, ярко-красные цветы гибискуса, полыхающие бугенвиллеи, шмели, с гудением летающие среди жимолости.

Часами я смотрел на голые стены и видел на них, как на экране, свои воспоминания. Цвета были невероятно яркими, мне виделись мельчайшие подробности той нашей жизни на окраине Касабланки. Сейчас, когда на чаше весов лежало мое будущее, мне оставалось лишь молиться. Молиться о возвращении к той жизни, к незатейливой мелодии повседневности, иногда прерываемой сущими пустяками.

Проводя день за днем в одиночестве, я скитался по лабиринту воспоминаний. Я задался целью припомнить все, до мельчайших подробностей.

Воспоминания начались с детства, с того момента, когда я впервые ступил на марокканскую землю.

Было это в начале семидесятых. Наш паром отчалил от берегов Испании и пересек Гибралтарский пролив. Приютившийся в северо-западной оконечности Африки Танжер привлекал самую разношерстную публику: битников и хиппи в одеждах немыслимых расцветок, торговцев наркотиками и уклонистов от армии, писателей, поэтов, бродяг и философов. Вся эта людская масса перемешалась, как варево в котле. Мне, пятилетнему ребенку, не дано было понять тот мир, но я отчетливо запомнил его. В том мире витали ароматы цветущих апельсиновых деревьев, согретых таким ярким солнцем, что приходилось щуриться.