В своем краю
Шрифт:
— Конечно, нарочно бы надо приехать. Кто ж смотрит на эту бедную княгиню? Я даже и лица ее до сих пор не разглядел, — отвечал Милькеев.
Они пошли пешком до дому и всю дорогу разговаривали: Милькеев — интересуясь идеями Богоявленского, как проявлением лица, а Богоявленский — насильственно примирясь с молодцеватыми и театральными формами Миль-кеева, за те идеи, которых он ожидал от человека, пославшего, как он слышал, в Москву статью в пользу эманци-пации женщин.
— Что ты в нем открыл? — спрашивал после младший Лихачов у Милькеева.
—
С волчьей садки все вернулись бодрые и голодные. На большом столе покоем, рядом с вазами, полными цветов, уже стояли груды ростбифа и котлет; люди разносили в чашках бульон. Поели и выпили. Заиграла музыка; Милькеев стал танцевать с Любашей.
— Вашего поклонника нет, — сказал он ей.
— Кого, Руднева? — спросила она, оглядываясь вокруг.
— Отчего вы не боитесь так прямо говорить? Немногие девушки так откровенны; мне это нравится.
— Зачем я буду скрывать, когда я не чувствую ничего особенного? — отвечала Любаша. — Если бы я была влюблена в него или в другого, я бы, может быть, стыдилась... Да и то нет — я думаю...
— А в вас никто не влюблен?
— Нет, я вам скажу правду: я нравлюсь одному человеку, и он мне... Только из этого ничего не выйдет — он здесь.
Милькеев вздрогнул, но пересилил это внезапное движение и продолжал: — Нельзя ли указать? Хороший случай доказать вашу откровенность.
— Поищите, угадайте сами... Я вам скажу, если угадаете...
— Лихачев?
— Нет! Отчего он первый вам пришел в голову?
— Оттого, что по-моему он лучше всех: красив, ловок, умен, молодец...
— Тоже и у него есть большие недостатки... Манеры слишком гордые, потом язык злой — я этого не люблю, и еще один недостаток...
— Какой это?
— Вы сами знаете... Он пьет часто и даже с крестьянами...
— Это-то и хорошо. Жаль, что вы не цените его! Да об нем мы поговорим после... Кто же еще? Этот улан, который так хорошо все танцы танцует?
— Ну, вот! Я его всего второй раз вижу...
— Разве сразу нельзя влюбиться? Поверьте мне, что можно...
— Не знаю; только не он.
— Этот молодой человек с красивым носом, который давича долго говорил с вами?..
— Он мне двоюродный брат; я за него замуж не могу...
— Разве нельзя влюбиться в того, за кого замуж нельзя? — с удивлением и любопытством спросил Милькеев.
— Зачем же, из чего я буду хлопотать? Вы не знаете Вареньку Шемахаеву — сестру Павлуши, вот что Сарда — напал... Его сестра Варенька два года как влюблена в Лихачева... А он не хочет жениться... Она плачет; сюда не приехала нарочно, чтобы не встретить его. Разве это приятно? Посудите сами...
— Вы очень положительны, я вижу, — продолжал Милькеев. — Кто же? Жаль, что я многих здесь не знаю...
— Нет, вы его знаете. Милькеев думал и осматривал всех.
В эту минуту князь Самбикин закричал, глядя на Любашу: «Les dames en avant!» Любаша улыбнулась ему.
— Уж, конечно, не Самбикнн! — сказал Милькеев.
— Отчего не он? — спросила Любаша.
— Лицо, положим, красивое, — отвечал Милькеев, — но вялое такое. Глуп; как будто добрый; а я из верных рук знаю, что мать скажет: «бей людей» — он бьет; мать скажет: «секи!» — он сечет.
— Он очень любит мать, — возразила Любаша. — Если бы не он, княгиня теперь нужду бы терпела, а он ее дела поправил.
— А вы думали когда-нибудь, какими средствами он это сделал? Ведь здесь, где мы с вами танцуем — каждый ореховый стул, каждая чашка чаю украдены у полумертвых на Кавказе и в Крыму.
— Богоявленский то же говорил мне, — отвечала Любаша. — И я после спросила раз у князя, что он делал в комиссии; он покраснел и говорит: «конечно, говорит, были выгоды, только я, говорит, добр и никого никогда не обижал. А возьму, например, половину капусты себе; если давать щи, как казна отпускает, так уж будет очень густо!..» Он хочет, как только устроит все — на бедных пожертвовать тысячу рублей, чтобы совсем совесть была покойна.
— Grand rond! — закричал князь.
— Какая скотина! — сказал Милькеев.
— Что с вами? Что вы так просто бранитесь? — с удивлением спросила Любаша.
— Да разве только для того, чтобы не вредить, не надо было трогать эту капусту? — спросил Милькеев. — Не надо бы к ней прикасаться, чтоб самому не быть грязным. Есть своего рода душевное comme il faut, которое этого требует. Не всякий вред грязен, и не всякое добродушие чисто!
— Очень жалко, очень жалко! — прибавил он, возвращаясь на место.
— Что жалко? — спросила Любаша.
— На вас смотреть жалко... Много хорошего вам судьба дала; а еще было бы лучше, если бы семена добрые посеять... Аицо у вас красивое...
— Говорят, у меня нос слишком горбат, — заметила Любаша, проводя рукой по носу.
— Да! вот и это невинное кокетство кстати! — продолжал Милькеев. — Только видите ли что... Можно все вам говорить?
— Можно!
— Если бы вы убежали с Лихачевым или с Рудневым и никогда бы не вышли замуж, так можно бы вас было, пожалуй, еще уважать. А будьте вы самой доброй женой такой дряни, как этот князь, вы этим самым замараетесь и унизитесь... Женщин не только за то следует уважать или презирать, что они делают, но и за то, с кемони что делают. Подумайте дома; пошевелите у себя на сердце, и вы меня поймете. А главное, вам надо познакомиться с Новосильской, ездить к нам в Троицкое и, поверьте, через месяц вы будете думать так, как я вам теперь говорю!