В тени алтарей
Шрифт:
— Да, проветриваю комнату и вношу освежающую прохладу.
Таким полушутливым, полуироническим разговором они часто начинали свои вечера, но на этот раз Люция сказало раздраженно:
— От тебя и так весь вечер холодом веет. Сядь же наконец. Меня нервирует это метание.
Он придвинул кресло и сел. Некоторое время оба молча курили.
— Я думала, — заговорила Люция, — что мы проведем этот вечер, как старые друзья, а происходит что-то, похожее на сцену.
— Люция, — начал Васарис, — сегодня
— Для чего же это предисловие? Я не двадцатилетняя невеста, меня ничем не удивишь и не огорчишь.
— Тем лучше. Я хотел сказать, что с некоторых пор наши отношения, как они сложились за последнее время, очень тревожат меня, и я недоволен собою. Все-таки вы замужняя женщина, а я…
— Ксендз?
— Нет, дело не в этом. Но я хочу построить свою жизнь на иных основах. Сегодня я не смогу вам всего объяснить, но вскоре вы поймете.
Люция ответила не сразу, а когда заговорила, трудно было понять, что она чувствует — так спокойно и ровно звучал ее голос.
— Я предвидела, что наш роман этим кончится, только не думала, что конец наступит так скоро. Правда, я немного старше тебя, но еще не старуха. Значит, здесь замешана другая женщина. Хочешь, я назову ее имя?
— Не надо. И дело тут не в возрасте.
— Тогда сродство душ? Высокий интеллект? Конечно, этим я тебе импонировать не могу. Последние десять лет иссушили меня, приучили иначе относиться к жизни и требовать от нее иного, — с горькой усмешкой призналась госпожа Глауджювене.
Васарис не хотел ни утешать ее, ни возражать.
— Я уверен, — сказал он, — что в глубине души вы не одобряете произошедшей во мне перемены. Вероятно, было бы лучше, если бы мы вообще не встретились. По крайней мере не были бы так жестоко развеяны юношеские иллюзии.
Но Люция возразила:
— Наоборот, я довольна, что мы встретились. Теперь я хоть знаю, что все кончено и не о чем жалеть.
Эта трезвость не понравилась Людасу, и он с горечью сказал:
— Разве что так. А все-таки мне и теперь жаль наших встреч на Заревой горе.
— Ах, оставь в покое эту Заревую гору! — с внезапным раздражением воскликнула Люция. — Я могу подумать, что когда ты жалеешь о тех временах, то метишь в меня: вот, мол, какая ты была юная, красивая, веселая, чистая, а теперь стала старой, развратной ведьмой, которая покушается и на мою невинность. Вот как могу я понять твои сожаления.
Васарису стало нестерпимо стыдно за свои слова, но его удивило внезапное волнение Люции.
— Ну что вы выдумали, — защищался он. — Мне и в голову не приходили подобные мысли! Мне просто приятно вспоминать наше первое знакомство, юношескую идиллию, и только…
— А я в этих воспоминаниях не нахожу ничего приятного. Наоборот — одну горечь, разочарование и безнадежность.
— Не
— Что тут непонятного? Ты думаешь, приятно сравнивать чистое, красивое прошлое с черным, грязным настоящим? Вспоминать юношеские мечты и сознавать полное свое банкротство? У кого жизнь обернулась так, как у меня, тому нечего умиляться воспоминаниями о девичьей чистоте.
Люция так глубоко затянулась папиросой, что даже закашлялась, и слезы выступили на ее глазах. Успокоившись, она продолжала:
— Ты знаешь, Людас, что я несчастна, но не видишь, какой ад у меня в душе. Ты думаешь, я не слышу, что говорят обо мне в городе? Я отлично знаю, как обо мне злословят мои милые друзья и приятели, от чьих комплиментов мне тошно становится. Эх, что уж там! Недавно, правда, вся эта лесть опьяняла меня, как наркотики, но теперь — довольно. Надоело, опротивело. Наконец все это просто смешно и глупо!..
Она говорила так искренне и с такой болью, что Васарис не пытался ни возражать, ни протестовать.
— Теперь ты понимаешь, Людас, — продолжала она, — что знакомство с тобой было для меня не просто развлечением, легкой забавой или причудой. Не знаю, что ты обо мне думаешь, но я уверена, что ты меня не презираешь. Чувствую, что ты понимаешь меня. Ты один не отвернулся от меня, не делал гримас, и я ни разу не заметила на твоем лице циничной улыбки. Для такой женщины, как я, это уже очень много.
Он пытался возражать, уверить ее, что она напрасно так бичует себя, но Люция не давала ему говорить:
— Довольно!.. Все кончено… Ты понимаешь меня, я — тебя. Тебя ждет новая жизнь, новые дела. Прощай и будь счастлив!..
Васарис не уходил. Ему казалось, что он только сейчас до конца понял Люцию, и захотелось отдалить момент прощания.
— Признайся, Людас, — помолчав с минуту, обратилась к нему Люция, — что, идя сюда, ты не надеялся так легко порвать со мной?
Он согласился.
— Да. Я не надеялся на себя. Связь, соединявшая нас, всегда была крепка. Думаю, что такой она и останется, хотя с этого вечера наши пути разойдутся. Люция печально улыбнулась.
— Спасибо за утешение. Но знай, что я никогда не воспользуюсь этой связью и не встану на твоем пути. Меня радует, что у тебя еще остались благородные порывы. Ну, конечно, ты человек с талантом, и жизнь у тебя впереди. А что остается мне?
— Неужели ничего? — попробовал подбодрить ее Васарис. — С вашими-то способностями, развитием и богатством? А общественная жизнь, благотворительность?
Она громко расхохоталась. Его слова показались ей нелепыми.
— Может быть, прикажешь мне сделаться синим чулком, надеть очки, вооружиться брошюрами и агитировать за федерацию труда? Фи! И как могла тебе прийти в голову такая чушь?