В тени большого взрыва 1977
Шрифт:
Ну что сказать, принцессы выполнили мои предписания на сто процентов, и если бы не их унылые платья, то весёлая песенка была бы ещё более забористой.
Через полчаса отзвучала их программа и Яков Моисеевич объявил о моём выходе.
— И что Вы хотите, чтобы я спел? — спросил я члена высочайшей комиссии, понимая, что момент истины настал именно сейчас.
— Тут, Васин, наша комиссия предоставила выбор тебе, доверившись твоей природной интуиции. Три условия: песни должны быть из твоего уже записанного репертуара. Две на русском и две на английском. Также они
— То есть всего четыре, — в задумчивости протянул я, прекрасно осознавая, что нормально спеть смогу максимум одну, а скорее всего вообще ни одной.
— Да, — кивнул тот.
Что ж делать было нечего, пожал плечами, подошёл к микрофону, посмотрел на ребят, сказал им что буду петь из репертуара и с чего начинать, махнул рукой, прослушал вступление и запел…
Мягко говоря получалось не очень. Я «плавал» по тексту, «опаздывал» на вступление в припев, глотал окончания, а иногда даже забывал часть текста.
Худрук морщился как от лимона, ребята отводили глаза, но играли не подавая вида, Антон пытался помогать мне, подпевая, а я, махнув рукой на стыд, всё пел и пел, полностью осознавая, что моё пение со стороны, наверняка, напоминает блеянье.
Закончив первую композицию, без пауз спел ещё три, которые, естественно, были исполнены на более низшем уровне, если такое выражение вообще имеет место быть в русской словесности. Я лажал и пел, пел и лажал, а затем всё повторял по круг. Стыд и срам смешались вмести и я, стараясь ни на кого не смотреть, в конце концов закончил это позорище, чуть не сорвав в последнем припеве голос.
— Вроде ничего, — сказал Лебедев по окончании моих "вокальных экзерсис".
— Ничего? — ошеломлённо произнёс Моисеич.
— А что? У вас есть какие-то претензии к исполнителю? Нарекания?
— Да не то чтобы нарекания… Просто исполнение, нужно сказать, было несколько необычным и в некоторых местах, мне кажется, Саше нужно было бы спеть чуть-чуть получше, — спилив все возможные углы, а не только острые, деликатно высказался худрук.
Я кивнул головой соглашаясь с оратором и показал искренние раскаянье, опустив голову и уставившись в пол, а Лебедев ухватившись за критику не упустил шанса стебануть.
— Слышал, Васин? Это тебе профессионалы говорят! Больше нужно заниматься делом, а не строить из себя не пойми кого и чхать на мнение старших коллег! Уяснил?
— Да, — вновь кивнул я, прекрасно осознавая, что петь мне нельзя, а поэтому предложил: — Раз такое дело, то давайте меня вычеркнем из программы?
— Нет — это невозможно! Я тебе уже объяснял почему, — сказал мидовец и добавил безапелляционно, вколотив последний гвоздь: — Ты поёшь!
— А тогда, — неожиданно в голову пришла здравая мысль, — давайте я под «фанеру» спою. Ну то есть под фонограмму?
— Это как?
— Мы включим запись, я выйду на сцену и буду открывать рот, имитируя пение. Звук же в колонки будет идти не с микрофона, а с магнитофона, на котором будет проигрываться кассета.
— Ты что, Васин, с ума что ль сошёл? Ты представляешь размах скандала, который начнётся, когда всё выяснится? — покрутил пальцем
— А чего тут такого-то? Вон у нас на концертах некоторые певцы так же выступают и ничего.
— Это что за певцы такие? Кого ты имеешь в виду? — зацепился Лебедев.
— Да не знаю, — пожал плечами я. — Все, наверное. Как не включишь телевизор, так поют под фонограмму.
— Всё правильно, ты говоришь. Но не замечаешь главного — всё это делается для телевидения — для трансляции. Чтоб накладок не было. А так все наши певцы поют на концертах как положено. Да и как может быть иначе? — возмутился он. — Ведь трансляция показывается миллионам граждан. Что же касается обычного концерта, то я, конечно, всех дел не знаю, ибо не интересовался этим вопросом, но уверен, что никто из Госконцерта не разрешит певцам лишь открывать рот. Мало того, что это позор, но ещё и обман зрителей, который обязательно вскроется! Ведь такие действия можно квалифицировать как мошенничество. Зритель приходит на концерт, потому что хочет услышать живое исполнение. А с твоей фонограммой получится, что он слышит тоже самое, что и на пластинке у себя дома. Так в чём же тогда разница и за что он заплатил деньги? Молчишь? Вот и правильно!
— Нет, но я просто подумал, — произнёс я вспоминая, что в будущем размышляли на этот счёт совсем по другому и услышать на концертах живых исполнителей было крайне проблематично, особенно в попсе. Сейчас же такое исполнение было бы для меня… Однако до конца мысль я довести не сумел, потому что был прерван.
— Хватит думать. Репетировать надо было лучше, а не философствовать. Сегодня ещё много времени, так что навёрстывай упущенное, — сказал мидовец и, видя мой недовольный вид, добавил: — Имей в виду, сейчас от тебя зависит многое. В том числе и будущее как твоё, так и ансамбля. Провала нам не простят! Понял?
— Понял, — вздохнул пионер.
— Вот и хорошо, что понял. Так что репетируй, а я поехал в Минкульт, — произнёс Лебедев и, попрощавшись, ушёл.
— Во песец, — расстроенно сказал я и присел на кресло.
Ко мне подошёл худрук, а затем стали подтягиваться и ребята, окружая меня.
— Саша. Что случилось? Почему ты так плохо пел? Ты не попадал практически в семьдесят процентов нот. И скованность твоя была очень заметна. Откуда это? У тебя же были прекрасные вокальные данные. Скажи: ты это специально сделал? Назло товарищу Лебедеву? — с надеждой в голосе спросил Яков Моисеевич.
— Можно сказать и так, — хмыкнул пионер и, решив не расстраивать худрука, продолжил, — но на самом деле меня просто стесняет и бесит этот отвратительный костюм.
— Ах вот как…
— Ничего. Привыкну. Так что обо мне не переживайте. Всё будет хорошо, — успокоил я его и тяжело вздохнул.
Яков Моисеевич развёл руками, отошёл в сторону и, что-то записав, пошёл к звукорежиссёру. А я, всё ещё находясь в окружении, остался сидеть, исподлобья поглядывая на ребят.
— И что же делать? Петь-то ты как будешь? — участливо спросил меня Антон, присев рядом.