В тени горностаевой мантии
Шрифт:
И надобно же такому случиться, что приехал он как-то в свое село Малинино, и у соседей в Скуратове, что по киевской дороге, увидел нечаянно молодую вдову. Увидел, да и влюбился без памяти…
— Эко, — не утерпела Брюсша, — не зря говорят: «Седина в бороду — бес в ребро».
— Помолчи, Прасковья, — одернула торопыгу Анна Нарышкина. — Годы от соблазна не затулье. Я тоже про то слыхивала, влюбился он, матушка-государыня, так, что скоро и обрюхатил. Пришел свататься и объявил себя вдовцом.
Анна молчала. Она была рада, что эта часть рассказа ее минует. Екатерина всплеснула руками.
— Это при живой-то жене?..
— Ну?.. Сродникам-то
— Ах, батюшки… — Екатерина закрыла руками лицо. — Et, apr'es? [97]
И поскольку Анна продолжала молчать, затараторила Прасковья Брюс:
97
Что же дальше? (фр.).
— А то! Молодая, ясно дело — в слезы. Требует свидания с утаенной женою. Поехали в Чижово. Там кинулась она в ноги законной-то супруге, убивалась, что поверила обманщику, что затяжелела… И вот, надо же, та, видя горе такое молодой вдовицы ли, кого ли, уж не знаю, но пришла в сострадание. Сама уже летами преклонная и в супружестве счастия не видавшая, объявила, что идет в монастырь…
— Quelle g'enerosit'e! [98]
— Да уж… В общем, скорым пострижением она утвердила сей брак. От него-то и родился Григорий Александрович.
98
Какое великодушие (фр.).
— Ты молодчина. И откуда ты узнаешь про все про это?
— Ну, слухами земля полнится, Катиш, да и не сидели мы с Анной-то Никитичной тоже руки сложивши. Знали, что пожелаешь все в дотошности вызнать. Это у Анны Степановны кругом друзья-доносители. А мы все за кровные старались… Сколь денег одних крапивному семени переплатили…
Нарышкина подхватила:
— Страсть, страсть, ваше величество. Чиновники, как один, аки псы алчущие, кровососы. Рубликом там, али перстеньком не отделаешься…
— Ладно, будет вам… Сами хороши. Небось знаете — без награждения не оставлю. Продолжай, Прасковья.
— А далее чего?.. Дальше возрастал он в деревеньке у батюшки годов до семи, когда старый lovelase отдал Богу грешную душу свою…
— Укатали, стало быть, сивку, крутые-то горки?
— Да ему уж, не за восьмой ли десяток перевалило, а Дарье-то Васильевне, еще лет с тридцать было… Осталась она обратно вдовою, да с мальцом… Ну, материно воспитание, сами знаем, какое… — Она осеклась и виновато посмотрела на Екатерину, но та и глазом не моргнула, и Прасковья продолжила: — Сперва обучался он в Смоленской семинарии, понеже предназначался в духовное звание. Только после повезла она сыночка в Москву, отдала в учение к Литкелю, что в Немецкой слободе школу держал. От него он и в университет поступил. Очень памятлив был и в учении боек.
— Это и я слыхала, — Екатерина оживилась. — Не могу сейчас вспоминать, кто рассказывал, будто желал он в юность иметь «Естественная история» шевалье де Бюффон, что стояла в книжная лавка на Мясницкой. Das Buch war sehr teuer <Книга
— Дале пущай Аннета бает. Она в герольдии свой человек.
— Ваше величество правы, когда говорите о памяти Григория Александровича. Он ею с детства отличался. Знать, сама Мнемозина над колыбелью стояла. Сказывали, что знает он не токмо немецкий и французский языки с латынью, но и польский, древнегреческий и старославянский, понеже был глубоко погружен в штудирование богословия, желая избрать для себя духовное поприще… Когда ее величество, присной памяти императрица Елисавета Петровна в пятьдесят седьмом годе была в Москве, в числе лучших студентов ей представили Григория Потемкина. Ее величество изволила всех их золотыми медалями пожаловать. Только нашему-то богатырю царское награждение впрок не пошло. Стал он лениться. Вместо наук вирши да сатиры на профессоров сочинять… За что и изгнан был из стен альма-матер, а записали, мол «за леность и нехождение в классы».
Думал он в монахи податься, да куды там… Агромадного росту, лицом красив и мужественен, умом беглым, а паче нравом честолюбивым, не менее как в митре видел себя. Думаю, паче всего приверженность к плотскому его не пустила, — Прасковья подтолкнула Нарышкину локтом и статс-дамы переглянулись. — Тогда и пришла ему мысль сблизиться с Двором военною службой. Духовный отец его Амвросий Зертис-Каменский, архиепископ Крутицкой, снабдил его на дорогу и про все пятьюстами рублями. С тем он в столицу и прибыл, где был записан в полк конной гвардии рейтаром…
Екатерина перебила:
— Дале мне тоже известно. Он при покойном супруге Петре Федоровиче был вахмистром. А потом, к шестьдесят второму году состоял у меня «в секрете». Молоденький, еще с двумя глазами.
— Тогда-то он и влюбился в тебя, Катиш…
Нарышкина вскочила и присела в глубоком реверансе:
— Да-к и было во что…
— Али я теперь хуже стала?.. — Екатерина повернулась и озорно глянула на женщин.
— Не-е, тогда в опочивальне другой «князь» правил. А и тоже Григорий…
— Э, чего вспоминать… Лучше вы послушать, какой случай у меня в том июне-то с ним был, не знаете?..
Все навострили уши. Императрица редко вспоминала события переворота. И ее слова могли быть поняты только как высшая степень доверия.
— Как прибег Аlexis Орлов и стал кричать, что де гвардия для присяга выстроен и надо ехать скорее, Шубин мне преображенский мундир подавать, шпагу. Прискакали мы ко храму Рождества Богородицы. После присяги и приветствий выхватил я шпага из ножны, чтобы призвать гвардейцы в поход на Петергоф, глядь… а на эфесе офицерский темляк-то нет… Строй как загудит: «Темляк, темляк…». Оглянулась я, а все и растерялись… И тут выезжает из строя молодой вахмистр и говорит: «Возьмите мой, ваше императорское величество». Да сам же его на эфес мне и навязывает…