В тени престола. Компиляция 1-12 книга
Шрифт:
Незнакомец наигранно рассмеялся, показывая своим солдатам, что нисколько не опасается пленника.
– Не тебе, самозванец, спрашивать меня… – тихо ответил де Леви.
Толмач, стоявший рядом с незнакомцем, быстро перевел слова рыцаря. Насир-бен-Мансур – а это был он побагровел и что есть силы ударил сапогом по ребрам рыцаря. Филипп хрипло закашлялся, но снова сдержал стон.
– Унесите его в каземат! – Насир приложил ко рту ладонь и, изображая, что зевает, словно уже потерял интерес к пленнику, прибавил. – Пусть с ним пока, до утра еще есть время, побеседуют наши муфтии… – он развернулся и пошел к себе, бросив через плечо. – Утром я прикажу содрать с него кожу…
Оторопь и растерянность, охватившая Рамона в первое мгновение после того как он узнал о захвате в плен своего предводителя, быстро улетучилась, сменившись почти автоматическими и отработанными реакциями. Правда, пришлось повозиться и, раздавая оплеухи нерадивым и нерасторопным ополченцам, рассыпая нецензурными выражениями направо и налево, он довольно-таки быстро свернул огромный лагерь, давно уже вылезший за частокол, построенный в самом начале вторжения. И вот, через каких-то семь или восемь часов, армия, разросшаяся за счет недавно прибывших пехотинцев-новобранцев и небольших конных групп рыцарей и мусульман, недовольных Насиром, оставила лагерь и, соблюдая охранение, скорым маршем выдвинулась к Таррагону.
Рамон еще не знал, что Исмаил-бен-Рания, используя весь свой авторитет, средства и уважение, которым он пользовался у мусульманского духовенства и старейшин, поднял на ноги весь северо-восток тайфы Таррагона и теперь, почти одновременно с ним, правда, чуть раньше на пару часов, выдвинулся к городу, где находился захваченный в плен Филипп. Отряд Исмаила, в голове которого ехали муфтии вместе с большой толпой пехотинцев и крестьян-ополченцев из отрядов самообороны двигался к Таррагону с северо-востока, по северной дороге, или, как ее звали местные жители, Барселонской дороге.
Отряды Рамона спешили с южного направления. Выйдя на старую римскую дорогу они, наплевав на возможную опасность атак, не стараясь скрываться в лесах или оврагах, конные соединения спешили к городским укреплениям, все опаснее и опаснее растягивая обозы с тыловыми частями и пехотинцами и отрываясь от них на несколько лье.
Эх, если бы враги знали об этом! Но, они словно ослепли от радости, посчитав, что захватив в плен предводителя, об остальных можно уже было и не думать…
Филипп приподнялся на локтях и придвинулся спиной к холодным, влажным и покрытым скользким, словно сопливым, мхом каменным стенам каземата. Глаза его быстро привыкли к почти полной темноте, царившей в тюремной камере. Он уловил попискивание и шорох крыс, сновавших в охапках полусгнившей сломы, на которую его уложили конвоиры. Едва заметный солнечный луч, с большим трудом пробивавшийся в каземат сквозь малюсенькое зарешеченное оконце камеры, чуть осветил небольшой глиняный кувшин и миску, лежавшую прямо на голых и грязных каменных плитах пола.
Рыцарю хотелось пить, он слабым жестом отогнал крыс от миски, которые с недовольным ворчанием и шипением нехотя отошли от того, что с большой натяжкой можно было назвать едой, рукой, дрожащей от слабости, взял кувшин за горлышко и, расплескивая на пол воду, поднес к губам.
Филипп стал большими глотками жадно пить холодную, почти ледяную воду, обливаясь и стекая по его шее на грудь, она освежала и возвращала рыцаря к ощущениям действительности, окружившей его мрачными красками будущего.
Он поставил кувшин на пол, вытер ладонью губы и стал придирчиво осматривать камеру. Она была маленькой, буквально шагов восемь на десять или двенадцать в размерах. Возле крепкой и обшитой постаревшей бронзой с большими выступающими четырехугольными клепками входной двери был расположен маленький, сколоченный из толстых и почерневших от времени, грязи и крови пленников стол с придвинутым к нему табуретом на низких и толстенных ножках. Несколько больших железных колец, намертво вбитых в камни стены были покрыты толи пятнами ржавчины, толи следами высохшей крови, покрывшей их буро-коричневыми пятнами.
– Веселое место… – вздохнул Филипп. Он почему-то вспомнил свои видения, улыбнулся и, дотронувшись до раны, рассекавшей его лицо ото лба к подбородку, скривился. – Теперь меня даже мама не узнала бы… – эта мысль, оброненная им вслух, сама удивила его. – Только мне уже это ни к чему…
Он закрыл глаза и попытался заснуть, надеясь, что, может быть, сон немного возвратит ему силы и успокоит мысли, мечущиеся в голове.
Он явственно вспомнил призрак Робера, сказавшему ему что-то непонятное по кого-то, кто скоро станет матерью. Внезапно Филипп вскрикнул, догадавшись…
– Изабелла… – его глаза округлились. – Неужели? – Он улыбнулся, в его томящейся душе потеплело, сердце радостно забилось. – Я стану отцом… – Филипп тихо засмеялся. Со стороны могло показаться, что пленник сошел с ума, но это был не смех больного человека, который лишился рассудка от страха перед смертью или от самого нахождения в застенке, это был смех человека, радовавшегося чему-то очень хорошему, глубоко личному и сокровенному.
Только одно омрачало сердце рыцаря. Радость отцовства, сейчас, когда его жизнь уже была предрешена и висела на волоске от смерти, если и радовала душу, то с привкусом горечи. Он уже никогда не увидит своего растущего ребенка, не сможет обнять его и, подкинув вверх, услышать его звонкий и переливчатый смех, не увидит его первые шаги.
– Господи, – ужаснулся он. – Я даже не могу дать ему свое настоящее имя… – рыцарь вдруг вспомнил, что еще не знает, кто именно у него родится: мальчик или девочка. Тепло лишь добавляли мысли, что кто бы ни родился, он сохранит его кровь и, возможно, какие-то черты его внешности. – Зато Робер будет рад… – он поднял вверх голову и посмотрел на черный потолок камеры, словно пытаясь пронзить его и, увидев голубые небеса, донести эту радостную мысль до своего погибшего друга. – Робер, брат мой…
Филипп снова закрыл глаза и задремал. На его устах и лице, изуродованном страшной, но к счастью, неглубокой раной, замерла блаженная и умиротворенная улыбка…
Смазанная дверь камеры тихо раскрылась и, осветив полумрак помещения переливчатым и трепещущим светом факелов, впустила внутрь тени трех муфтиев, которых сопровождал здоровенный и по пояс голый негр, вооруженный коротким ятаганом, засунутым за широкий пояс, обмотанный вокруг его не менее широченных шальвар, скрепленных внизу бронзовыми кольцами-застежками.