В тени славы предков
Шрифт:
Новгородцы ушли как-то незаметно по сравнению с громко ушедшим Олегом. Началось всё с Ратши Волка, что явился на княжеский двор и потребовал встречи с Ярополком, отказавшись переступать порог терема, объявив дворскому:
— Сам не пойду к нему, пусть выходит, иначе я отъеду из Киева со своими людьми без его ведома!
Вышедшему Ярополку, не здороваясь, широко, как перед дракой, расставив ноги в зелёных тимовых сапогах, сказал:
— Пользуясь правом своим, перехожу на службу с дружиной и с домом своим ко князю деревскому Олегу. Спасибо за хлеб-соль тебе, княже!
В отбитом земном поклоне было больше скоморошества, нежели уважения.
А вечером пришёл
— Что происходит между нами? Твой боярин ссорит нас, чтобы у власти быть. Я люблю тебя, брат, но пока ты держишь около себя этого гада, не я, а ты от меня отдаляешься.
— А не твой ли Волк масло в огонь льёт, настраивая против меня? — нахмурился Ярополк. Он не собирался слушать поносные слова про своих бояр даже от брата. Но Олег не отступался:
— Я сам без глаз, что ли? К чему мне швырнули грады Червеньские? Одному мне с Мешко ляшским биться за них? Размеры повозной дани уже включили в себя эти грады. А как не возьму — последнюю рубаху, мне, князю рода Святослава, с себя снять придётся?
— То обговорим.
— Ой, вряд ли!
Олег ушёл, покрутившись вихрем, осыпав словами: «Мы не должны ссориться, мы братья по крови родные!», «Свенельд хочет, чтобы мы передрались!» и оставив в душе Ярополка смятение. Облачившись в простой дорожный вотол [45] , собрался было ехать к Мстиславу, но, впервые взъярившись на великого боярина, решил, что достойнее его к себе вызвать. Послал к нему и зашагал по покою в нетерпении, всё больше себя взвинчивая. Когда ещё за дверью натужно проскрипели половицы под тяжёлыми шагами воеводы, Ярополк почувствовал, что едва справляется с несвойственным ему гневом.
45
Вотола (ватула) — Верхняя грубая одежда, накидка.
— Ты почто нас с братом рассорил? — спросил князь, едва Свенельд втиснул могутное тело в дверной проём.
— Говорил с Олегом? — вместо ответа спросил Мстислав. Пламени лучины было недостаточно, чтобы разглядеть лицо Ярополка, но воевода чувствовал исходившую от него ярость.
— Твой брат слишком молод и горяч, — не дожидаясь ответа, продолжил Свенельд, — не сейчас, но потом он поймёт, что на двух скакунах сразу не усидишь: нельзя мстить сильному врагу, когда сами ослабели, и при этом власть держать. Олег всю жизнь за твою спину прятаться будет, ибо ты старший брат его, но тебе ошибаться нельзя. Печенегов, когда осильнеем, всё равно ломать надо будет, это и станет местью. Ты объяснял ему? Нет? Что же ты на меня гневаешься, коли для младшего брата у тебя слова успокоения нет?
Ответить было нечего, и ярость, будто облитая холодной водой, быстро гасла. Свенельд предложил стоявшему князю сесть. Ярополк, послушавшись в своём же доме, плюхнулся на лавку, Свенельд расположился напротив на перекидной скамье.
— То, что грады Червеньские на него скинули, — продолжил воевода, окончательно овладевая разговором, — так не до того тебе: грамоты заключать с соседними племенами надо, с русами Белобережья и Тмуторокани отношения восстановить. Тебе дел не в пример больше, так пусть Олег с куском земли одним хотя бы сладит, князь он или нет? Нет, так нам у него в деревском Овруче проще наместника посадить, а он пусть в каком-нибудь Будутине княжит с десятком кметей да сотней смердов. Не понимает этого Олег — так это его вина. Да и твоя тоже, раз разъяснить не мог ему, а только оправдывался, будто повинен в чём.
Ярополк молчал. И куда исчез ещё недавний буйный гнев? Как же прав был Свенельд! И что бы делал он, князь, без него? Пламя лучины мельчало, почти сожрав тонкую стройную щепку. И к лучшему: стыдно стало смотреть в глаза великому боярину, но и просить прощенья тоже стыдно. Свенельд не стал добивать самолюбие Ярополка, переведя разговор:
— Мыслю посольство направить в цесарство. Помнишь, бабка твоя у немцев митрополию просила? Так, может, сейчас они одумались и не пришлют бестолкового попа, вроде того Адальберта, что только смердам головы дурманил. Да и невесту тебе благородную присмотреть надо. У кесаря Оттона дочери, бают, молодые есть.
Ярополк согласился, добавив:
— С Олегом, хоть и не ссорились явно, мириться надо.
— Да, — коротко согласился Свенельд, подумав про себя: «Олега с этими дурными Волками мы обломаем, а вот с Володькой тебе бы сближаться надо — оперится сокол, ещё нахлебаемся с ним». Но вслух не сказал ничего.
Глава седьмая
В разгаре русальных седмиц [46] в Осинки приехал Блуд. Как обычно бывает, никто бы его приезда и не заметил, но на этот раз он посетил Колота. Солнце ещё не остудилось вечером, и злые комары ждали прохладных сумерек, не мешая снедать на улице. На грубо сколоченном и врытом в землю столе жена Колота Услада подала мужикам по мисе гречневой каши, отдельно поставив пироги, и удалилась в дом по своим бабьим делам. Блуд пришёл не пустой, поставив на стол бочонок с пивом.
46
Русальные седмицы (недели) — конец мая — первая половина июня.
— Глянь-ко, Колот, какое! — предложил Блуд потрогать бочонок. Лапа провёл ладонью по шершавому влажному прохладному боку, сглотнул подступившую слюну.
— Из подпола только. То, что нужно после горячего дня, — пояснил княжеский воевода.
Немедленно вышибли дно и опружили по чарке. Пиво будто втекло в нутро, расслабив тело после трудового дня.
— Какие вести тута? — надкусывая пирог и набивая рот кашей, спросил Блуд.
— Да чего здесь случится? Горденю помнишь с Древичей, что лета четыре назад на Дивине женился?
— Это на той, которую Ратша Косой на Ярилин день обрюхатил? Помню.
— Помер.
— Да ну! Здоровый же был мужик.
— Кишки ему завернуло, в животе что-то разорвало.
— Эвон!
— У Буярки Хвата сына дочерь родилась на прошлой седмице.
— Дак он глуздырь [47] же!
— Чего? Твой Горимка по бабам вовсю шастает, а Буяр его старше.
— Течёт время! — сказал Блуд, зачерпывая корцом пиво и плеская себе в чару.
47
Глуздырь — малыш, недоросль.
— Твой-то шурин Стреша не обабился?
— Куда ему? — махнул рукой Колот. — Боярыню всё ждет в постелю. Так и помрёт бобылём.
— Тёща Белава твоя не даст, сама под него полезет!
Друзья согласно заржали. Мимо тяжело пылила с выпаса скотина. Пастух Коньша, облыселый от старости, перекинув кнут через плечо, облокотился на огорожу:
— Здоров будь, Блуд Блудович! Надолго ли к нам?
И как только углядел — привыкли, что Блуд в шелках всё приезжает, а тут в простой посконной рубахе.