В теплой тихой долине дома
Шрифт:
— Я его не дразнил, — сказал Люк.
— Нет, дразнил! — вскричал я в слезах. — Он говорит, я влюблен в Алису Смол.
— В Алису Смол? — сказал папа.
Он никогда не слыхал об Алисе Смол. Он даже не знал, что есть такая на свете.
— А кто это Алиса Смол? — сказал он.
— Она из нашего класса, — сказал я. — Ее отец — священник нашей церкви. Она хочет стать миссионером, когда вырастет. Она сказала это перед всем классом.
Тут папа говорит:
— Попроси прощения у Люка, что так его обругал.
— Я
— А ты. Люк, — говорят папа, — попроси прощения у Марка, что дразнил его Алисой Смол.
— Я очень жалею, Марк, что дразнил тебя Алисой Смол, — сказал Люк.
Но я хорошо знал, что он совсем не жалеет. Я-то жалел, когда сказал, что жалею, а он, я знаю, не жалел, когда говорил, что жалеет. Он сказал так только потому, что папа ему велел.
Папа вернулся к своему креслу в гостиной. Но прежде чем сесть, он сказал:
— Я хочу, ребята, чтобы вы занимались чем-нибудь толковым, а не трепали друг другу нервы. Понятно?
— Да, сэр, — сказал Люк.
Мы оба взяли по журналу и стали разглядывать картинки. Люк упорно со мной не разговаривал.
— Можно я полетаю на цеппелине? — сказал я.
Он только перелистывал журнал и молчал.
— Один разочек? — сказал я.
Посреди ночи я проснулся и опять стал думать о том, как бы мне полетать на цеппелине.
— Люк, а Люк? — позвал я.
Наконец он проснулся:
— Чего тебе?
— Люк, — сказал я. — возьми меня полетать на цеппелине, когда его пришлют из Чикаго.
— Нет, — сказал он.
Это было на прошлой неделе.
А теперь мы шли в воскресную школу.
Люк сказал:
— Смотри, Марк, не забудь опустить в кружку деньги.
— Сам не забудь, — сказал я.
— Делай, что тебе говорят, — сказал он.
— Я тоже хочу цеппелин, — сказал я. — Если ты не опустишь монету, я тоже не стану.
Казалось, будто Маргарет даже не слышала нас. Она молча шагала вперед, пока мы с Люком спорили насчет цеппелина.
— Я заплачу половину, Люк, — сказал я, — если ты и меня возьмешь.
— Вторую половину дает Эрнст Вест, — сказал Люк. — Мы с ним компаньоны. Еще каких-нибудь восемь недель — и цеппелин прибудет из Чикаго.
— Ладно, — сказал я. — Можешь не брать меня с собой на цеппелине. Я с тобой еще посчитаюсь. Ты еще пожалеешь об этом, когда я отправлюсь вокруг света на своей собственной яхте.
— Валяй, на здоровье, — сказал Люк.
— Пожалуйста, Люк, — сказал я, — возьми меня на цеппелин. А я возьму тебя с собой вокруг света на яхте.
— Нет, — сказал Люк. — Плыви один.
Эрнст Вест и сестра его Дороти стояли около церкви, когда мы туда подошли. Маргарет и Дороти прошли вместе в церковный двор, а я, Люк и Эрнст остались на тротуаре.
— Палька эскос, — сказал Эрнст Люку.
— Иммель, — ответил Люк.
— Что это значит, Люк? — спросил я.
— Не имею права тебе говорить, — сказал Люк. — Это наш
— Скажи мне, что это значит, Люк. Я никому не скажу.
— Нет, — сказал Эрнст. — Эффин онтур, — сказал он Люку.
— Гарик хопин, — сказал Люк, и они захохотали.
— Гарик хопин, — повторил, смеясь, Эрнст.
— Скажи мне, Люк, — говорю я. — Честное слово, никто кроме меня, не узнает.
— Нет, — сказал Люк. — Придумай себе свой секретный язык. Никто тебе не мешает.
— Я не умею, — сказал я.
Зазвонил колокол, мы вошли в церковь и расселись по местам. Люк и Эрнст сели рядом. Люк сказал мне, чтоб я от них убирался. Я сел позади них, в последнем ряду. В первом ряду сидела Алиса Смол. Ее отец, наш священник, прошел по проходу и поднялся по ступенькам к себе в кабинет, где он сочинял свои проповеди. Это был высокий мужчина, который всем улыбался перед проповедью и после нее. Во время самой проповеди он не улыбался никогда.
Мы спели несколько псалмов, потом Эрнст предложил спеть «Под крестом», только он и Люк вместо этого пели: «Под кустом, под кустом я забыл свой отчий дом, для меня в лесу густом и отель, и постель».
Я позавидовал Люку и Эрнсту Весту. Они всегда умели позабавиться. Даже в церкви. Время от времени Эрнст говорил Люку «аркел роллер», а Люк отвечал «хаггид оссум», и оба едва удерживались от смеха. Они сдерживались изо всех сил, пока не начиналось громкое пение, а тогда прямо разрывались от хохота — такой смешной был их секретный язык. Мне было страшно обидно, что я не могу участвовать в таких чудесных вещах.
«Аркел роллер», — повторял я и старался почувствовать, как это смешно, но ничего смешного не получалось. Было просто ужасно не знать, что такое «аркел роллер». Я представлял себе, что это значит что-то ужасно смешное, но я не знал, что именно. «Хаггид оссум», — говорил я, только от этих слов мне становилось грустно.
Когда-нибудь я тоже придумаю свой очень смешной язык и не скажу ни Люку, ни Эрнсту Весту, что значат его слова. Каждое слово будет доставлять мне радость, и ни на каком другом языке я больше говорить не буду. Только я и еще один человек на всем свете будем знать мой секретный язык. Только Алиса и я. «Охвер линтен», — скажу я Алисе, и она поймет, какие это прекрасные слова, и будет смотреть на меня и улыбаться, а я буду держать ее за руку и, может быть, поцелую.
Тут взошел на кафедру Харвей Гиллис, наш директор, и стал рассказывать о пресвитерианских миссионерах, для которых мы собирали деньги, чтобы они ехали проповедовать христианство в чужедальних языческих странах.
— В Северной Африке, дорогие ребята, — говорил он высоким пронзительным голосом, — наши пастыри божии ежедневно творят чудеса во имя Христа. Дикие туземцы обретают веру в священное писание и в благочестивую жизнь, и свет Христов просвещает темные глубины невежества. Возрадуемся душою и помолимся.