В теплой тихой долине дома
Шрифт:
Через три года после того, как явился в этот мир мой отец, в мае 1877 года отплыл из Филадельфии в Ливерпуль генерал Улисс С. Грант, бывший президент Соединенных штатов. Целью этого путешествия было отдохнуть и поразвлечься несколько месяцев после шестнадцати лет преданной службы своей стране на военном и гражданском поприще.
Спустя сорок два года, в августе 1919-го, мой брат Грикор как-то в полдень пришел домой с парой увесистых томов о путешествии этого великого американца. Каждая книга весила фунта четыре или пять и содержала свыше шестисот страниц текста и четырехсот иллюстраций. Отца моего уже восемь лет, как не стало. Моему брату Грикору было четырнадцать, а мне одиннадцать. Мой отец появился на свет в Армении, в городе в горах,
Мой отец начал свое путешествие в 1874 году в Армении и закончил в 1908 году в Калифорнии, где я и родился. Он проделал путь от армянского языка к английскому, от гор старого континента к долинам нового. Странствие его окончилось смертью. Я думаю, он едва ли нашел светлую землю своей мечты. Земля Калифорнии была прекрасная, и вода была прекрасная, и воздух тоже, да только мой отец оставался бедняком. А бедность на любом языке и в любом месте значит одно и то же.
Впрочем, странствия моего отца не оборвались с его смертью: его мечта о светлом крае стала мечтой моего брата Грикора и моей. Его беспокойные поиски передались нам, и вот однажды мой брат Грикор явился домой с двумя огромными книгами под названием «Вокруг света с генералом Грантом».
Первый том открывался большим, на всю страницу, портретом с подписью внизу — «У. С. Грант».
— Это Грант, — сказал мой брат Грикор. — Он путешествовал вокруг света.
Обычно подобные портреты впечатляют, но с этим было не так. Глядя, например, на портрет Линкольна, можно было что-то о нем представить себе, угадать, какой он был человек. Но с Грантом было иначе.
— Он еще и войну выиграл, — сказал мой брат Григор, — Ему сдавался Ли.
Я снова посмотрел, на портрет и понял, что виноват художник. Грант тут вовсе не был похож на великого человека. Он скорее похож был на игроков в покер из «Белой лани» на Марипоза-стрит, или же охотников, что каждую весну спускаются в нашу долину с гор, неся под мышкой шкуры зверей и пожевывая табак.
Видно, художник плохо знал свое дело. В портрете не было и следа величия. Мне пришлось дорисовать это величие воображением и внести в портрет. Я представлял себе Гранта на коне во время сражения, когда он отдает своим людям приказания. Или же после боя — он задумчиво смотрит на трупы. И еще во время капитуляции Ли — вот Грант пожимает ему руку и смотрит ему в глаза. При этом я ясно видел, как шевелятся его губы, когда он произносит речь, хотя знал, что его давно уже нет в живых, с 1885 года. У меня в ушах раздавался его голос — то тихий, то громкий, я даже слышал его смех.
И так, в течение нескольких лет мой брат Грикор и я путешествовали вокруг света вместе с генералом Грантом, листая страницы двух больших книг, снова и снова разглядывая изображения пароходов, и разных мест, и людей.
В книге для нас было начало всех начал. Мы с моим братом Грикором не могли глаз отвести от городов, которые много лет назад посетил давно умерший человек, от людей, с которыми он встречался и разговаривал, теперь умерших, и от бессмертных улиц, по которым он прошелся когда-то, от бессмертных зданий, под сводами которых побывал: Виндзор, Вестминстер, Букингемский дворец, Собор Святого Павла, здание Парламента. Человек жил на свете и умер, а места — остались. Целые нации жили на свете и умерли, а места — остались. Волшебный мир.
Зарисовка Парижа была сделана с большой высоты, откуда хорошо были видны здания, улицы, река и мосты. Она поднимала вас высоко над городом и давала возможность одним взглядом охватить весь его размах, всю полноту великолепия. Это была песчинка, которая вобрала в себя вселенную. Великий город великого мира. Еще не увиденный и все-таки памятный.
Мой брат Грикор и я рассматривали Париж в тот самый день, когда он пришел домой с двумя этими книгами.
Он перевернул страницу, и перед нами открылся вдруг чудесный мир, изображенный с большой высоты. Мой брат Грикор прочел стоявшее под рисунком слово.
— Париж, — сказал он.
И посмотрел на меня.
— Точно, Париж, — сказал я.
Я знал, что это Париж еще до того, как он прочел слово.
— Когда-нибудь я поеду туда, — сказал я.
Я любил слоняться на станции Санта Фе, и мне часто приходилось видеть, как бродяги вскакивали на ходу в товарный поезд и уезжали, ни с кем не прощаясь.
Однажды, за несколько месяцев до того, как мой брат Грикор принес домой книги о генерале Гранте, я тоже прыгнул на ходу в товарный поезд. Это была платформа, груженная мелким камнем откуда-то с гор Сьерра-Невады. Я выбрал себе камень побольше, сел и стал смотреть вокруг. Проносящийся мир был прекрасен и печален. Поезд быстро мчал меня вдаль. Я был наконец на пути к одному из самых больших и таинственных городов мира, но мне было страшно. Мне и хотелось ехать, и было страшно. Только раз, на какую-то долю секунды страх отпустил меня. В густой траве у самого железнодорожного полотна стояла корова и смотрела на проносящийся поезд, и когда я увидел эту корову с ее спокойствием и силой и немым удивлением, я и сам на какую-то долю секунды стал спокойнее и сильнее. Но уже в следующую минуту меня вновь охватила паника. Поезд шел слишком быстро, чтобы спрыгнуть с него. В одно мгновение я пережил горе целой жизни. Я подумал, что навсегда потерял свой дом — с его комнатами, кроватями, столами и стульями. Я подумал, что никогда уже не увижу моего брата Грикора, и мать, и сестер, и тысячу знакомых лиц. Я заплакал. Мне казалось, поезд не остановится до тех пор, пока не приедет в один из больших городов мира куда-то очень далеко от моего дома, и я окажусь среди совершенно чужих людей.
Однако поезд вскоре остановился в Малаге. Я соскочил с платформы и зашагал домой. Дорога была долгая, около семи миль. Спустя некоторое время я побежал. А когда стемнело, меня охватил тот страх перед миром, тот страх перед землей, с которым знаком любой мальчишка, хоть раз оставшийся один вдалеке от дома. Я боялся, что мне уже не попасть домой. Я бежал, пока не выбился из сил. Ясно помню печальные звуки ночи — стрекот сверчков, кваканье лягушек, пение птиц, помню запах остывающей земли и равнодушие мира, погружающегося в темноту.
Деревья, которые в дневном свете были такими красивыми, во мраке ночи выглядели уродливыми и страшными. Кругом меня были ночные тени, так не похожие на добрые тени дня, которые позволяли лишь сильней ощутить реальность всех вещей, имеющих и плоть, и форму. Кругом был мрак и молчание и совершенная пустота.
Я оказался вдруг оторванным от всего мне знакомого. Одиноким. Затерянным. Неприкаянным. Дерево перестало быть деревом. Оно превратилось в ужасный символ ранящей сердце и с ума сводящей трагедии.
Я чувствовал себя вконец потерявшимся. Я боялся, что никогда уже не увижу наш дом. Людей я нисколько не страшился. В салунах нашего города, где я продавал газеты, мне попадались и худшие из них, но и те бывали добры и покровительственны со мной, словно и они когда-то почувствовали и все еще помнили такую вот великую опасность и страх. Я боялся неодушевленных вещей. Их темной силы. Их злого всемогущества. Меня пугал какой-то непостижимый и непоправимый распад всего моего существа, сокрушающий меня так же быстро, как порывы ветра гнут и ломают ветви деревьев. И я боялся, что нечто жуткое возникнет внутри меня и разрушит мгновенно все, чем я связан во что-то целое сведет на нет человеческую породу во мне. Каждый мальчик, оказавшийся ночью один вдали от дома, испытал это.