Шрифт:
В горах мое сердце
В 1914 году, когда мне было еще совсем немного лет, к нам на улицу Сан-Бенито забрел один старик по пути в дом для престарелых. Он шел, играя на трубе, и остановился перед нашим домом. Я выбежал со двора, чтобы послушать, но он больше не трубил.
Тогда я сказал:
— Сыграйте что-нибудь еще, так хочется послушать.
А он говорит:
— Молодой человек, не принесешь ли ты стаканчик воды старику, у которого сердце
— В каких горах? — спросил я.
— Шотландских, — сказал старик. — Так как же насчет водички?
— А что делает ваше сердце в шотландских горах?
— Тоскует, — сказал старик. — Пожалуйста, принеси мне стаканчик холодной воды.
— А где ваша мама? — говорю я.
— Моя мама в Талсе, штат Оклахома, но сердце ее не там.
— А где же? — говорю.
— В шотландских горах, — сказал старик. — Молодой человек, мне ужасно хочется пить.
— Как это так вся ваша семья оставляет сердца в горах? — сказал я.
— Так уж мы созданы, — сказал старик. — Сегодня — здесь, а завтра — прощайте.
— Сегодня — здесь, а завтра — прощайте? — сказал я. — Как это?
— Сейчас мы живы, а вот уже нас нет, — сказал старик.
— Ну ладно, а что ваша мама делает в Талсе, штат Оклахома? — сказал я.
— Тоскует, — сказал старик.
— А где мама вашей мамы? — говорю.
— Она в штате Вермонт, в маленьком городке Уайт-Ривер-Джанкшон, — сказал старик, — но сердце ее не там.
— Бедное старое высохшее сердечко, — сказал я. — Где же оно? Или тоже в горах?
— В самых что ни на есть горах, — сказал старик. — Сынок, я умираю от жажды.
Тут на крыльцо вышел мой отец и взревел, как лев, пробужденный от дурных сновидений.
— Джонни, — проревел он, — отстань наконец от этого несчастного старика. Подай ему кувшин воды, пока он не свалился и не умер на месте. Что у тебя за манеры, черт возьми!
— Здрасьте, уж нельзя человеку раз в жизни и порасспросить путешественника, — возразил я.
— Подай скорее воды старому джентльмену, — сказал мой отец. — Не стой, как болван, черт побери. Принеси ему напиться, пока он не свалился и не умер на месте.
— Ты и принеси, — сказал я. — Все равно, ничего не делаешь.
— Ничего не делаю? — сказал мой отец. — Черт побери, Джонни, ты прекрасно знаешь, что я сочиняю новую поэму.
— Откуда мне знать? — сказал я. — Стоишь тут на крыльце, засучив рукава, и все. Откуда мне знать, что ты думаешь?
— Ну-ну, тебе следует знать, — сказал мой отец.
— Добрый день, — обратился старик к моему отцу. — Ваш сынок мне рассказывал, какой чудесный прохладный климат в ваших краях.
«Господи Иисусе, — подумал я, — ничего-то я не говорил ему про климат. И откуда он это взял?»
— Добрый день, — сказал мой отец. — Не зайдете ли к нам отдохнуть на минутку? Мы будем польщены, если вы разделите с нами нашу скромную трапезу.
— Сэр, — сказал старик, — я умираю с голоду. Я иду.
— А вы играете «Пей за меня одним лишь взором»? — спросил я старика. — Хотелось бы послушать, это моя любимая песня. Сыграйте мне, а? Чудная песня.
— Сынок, — сказал старик, — когда ты доживешь до моих лет, ты поймешь, что песни не самое главное. Самое главное — хлеб.
— Все равно, — сказал я, — очень бы хотелось послушать.
Старик взошел на крыльцо и пожал моему отцу руку.
— Меня зовут Джаспер Мак-Грегор, — сказал он. —
Я актер.
— Весьма рад познакомиться с вами, — сказал мой отец. — Джонни, принеси мистеру Мак-Грегору кувшин воды.
Я сбегал к колодцу, набрал в кувшин холодной воды и подал ее старику. Он выпил весь кувшин залпом. Потом оглядел горизонт, посмотрел на небо и вдоль улицы Сан-Бенито, над которой вдали уже садилось солнце.
— Пожалуй, мне отсюда тысяч пять миль до дома, — сказал он. — Как вы думаете, а не съесть ли нам по кусочку хлеба с сыром, чтобы поддержать дух в бренном теле?
— Джонни, — сказал мой отец, — сбегай к бакалейщику, возьми французский батон и фунт сыру.
— Давай деньги, — говорю я.
— Скажи мистеру Козаку, пусть отпустит в кредит, — говорит отец. — У меня ни гроша, Джонни.
— Да не даст он в кредит, — говорю я. — Ему надоело. Он сердится. Говорит, мы нигде не работаем и по счетам никогда не платим. Мы ему должны сорок центов.
— Ступай к нему, уговори, — сказал мой отец. — На это ты мастак.
— Да он и слушать не хочет, — сказал я. — Знать, говорит, ничего не знаю, отдайте сперва мои сорок центов — и все тут.
— Ступай, ступай, — сказал мой отец, — уговори отпустить французский батон и фунт сыру. Ты это умеешь.
— Ступай, сынок, — подхватил старик. — И скажи мистеру Козаку, чтобы дал тебе батон и фунт сыру.
— Иди, Джонни, — сказал мой отец. — Ты ни разу еще не уходил из этой лавки с пустыми руками. Не пройдет и десяти минут, как ты вернешься домой с провизией, достойной короля.
— Не знаю, — сказал я, — Мистер Козак говорит, что мы его за нос водим. Он хотел бы знать, что у тебя за работа.
— Ладно, ступай к нему и скажи. Мне скрывать нечего. Я пишу стихи. Скажи мистеру Козаку: я пишу стихи днем и ночью.
— Ладно, допустим, — сказал я. — Но вряд ли это на него так уж подействует. Он говорит, что ты никогда и шагу не сделаешь, чтобы подыскать себе работу, как другие безработные. Он говорит, что ты лентяй и бездельник.
— Ступай и скажи, что он сумасшедший, — сказал отец. — Ступай скажи этому человеку, что твой отец — один из величайших неизвестных поэтов нашего времени.