В тесноте, да не в обиде
Шрифт:
— Это и есть несчастненькие, хозяюшка… Этого я на улице нашла, а этих в темном холодном подвале…
Тут уж я не вытерпела, рассердилась, себя не вспомнила…
— Как вам не совестно, Любовь Ивановна, так поступать?! Это даже очень неблагородно! У меня ведь не харчевня, не постоялый двор… У меня жильцы хорошие, подолгу живут… Кому же приятно это переносить?! Я человек бедный, только и живу жильцами… Смотрите, сколько вы грязи, снегу нанесли. А я вчера еще поденщицу брала, полы мыла… Теперь кто за ними убирать станет, я — человек старый… Да и лишних денег нет…
— Хозяюшка, голубушка,
А я рассердилась и стою на своем.
— Низа что! Как хотите, чтоб их у меня на квартире не было! Заведут рев, гам, напачкают, наследят… Людей совестно!..
— Хозяюшка, голубушка, эти ребятки и елки-то ни разу в жизни не видали… Так жаль их…
— Обойдите, Любовь Ивановна, весь Петербург… Спросите кого хотите, вам нигде этого не позволят…
— Хозяюшка, добрая, такой праздник — праздник детей… Не гоните их… Позвольте оставить, повеселить, обогреть…
— Что вы заладили — хозяюшка да хозяюшка?.. Двадцать лет я хозяюшка… Вот что! А только вольничать вам нигде не позволят… В своей провинции делайте, что хотите, а Петербург не такой город! Здесь жизнь аккуратная…
Стоим мы с ней в прихожей, спорим, препираемся… Я свое, она свое. Ребята у нас с перепугу и заревели. Такое меня зло взяло на нее, что и не выскажешь.
Вокруг нас собираться стали. Прибежал Николай Николаевич, пришли две жилички-те, что на железной дороге служат, пришел еще жилец-музыкант — на такой дуде учился играть. И что бы вы думали? Узнали, в чем дело, все стали просить, молить меня этих самых ребят оставить.
Молодуха-то у меня на шее повисла, целует, шепчет: «Знаю, вы, хозяюшка, — ангел, добрая, хорошая, не прогоните… Я вам завтра и полы вымою и все за ними чисто приберу».
Сердце не камень. Махнула рукой: «Делайте, мол, что знаете». Отдала им свою кухоньку: в их клетушку все равно не поместиться. Если сказать правду, то ведь и мне было жаль этих оборванцев. Если я и сердилась, то, конечно, из-за жильцов: боялась их обеспокоить.
Ну, и пошла у нас суматоха. Потащили они этих ребят в мою кухню, стали мыть, чесать, одевать. Грязи-то на них что было — высказать невозможно. Стали мои барыни со всего дома одежду набирать, кто рубашку, кто юбку, кто чулки тащит. Даже и я в свой сундук полезла, достала кофточку старую да платок, хороший, крепкий, и им отдала… Да что про меня говорить! Был у нас жилец военный, кажется, в полковничьем чине — такой суровый, строгий, неразговорчивый, и тот старые сапоги прислал. Позвал меня в комнату и говорит: «Отдайте молодой барыне, может, детям пригодятся». Как не пригодиться: сапоги были совсем хорошие, крепкие, только великоваты…
Сам полковник тоже несколько раз на кухню заглядывал, и ему любопытно было.
Одели мы детей во что пришлось: мальчиков — в дамские кофты и ленточками опоясали, девочке наскоро из передников платьице сделали да платок повязали. Смешные стали ребята, точно ряженые. Сначала хныкали, а потом посмотрели друг на друга и рассмеялись. Три мальчика и девочка… Мальчикам лет по 8, по 10, а девочка совсем маленькая, лет трех — Катюшей звали. Как мы
Моя любовь Ивановна так и вьется около ребят, целует, обнимает, гладит. Посмотрела я на нее — раскраснелась, точно вишенка, а глаза черные — горят, как угольки. Такая-то красоточка! Подумала я про себя: «Хорошая из нее мать будет, коли ей Господь деточек пошлет».
Зажгли елку. Как увидели ее ребятишки, то и себя не вспомнили от радости. И про слезы, про страх забыли… Хохочут, кричат, визжат, в ладоши бьют. В комнате такая теснота, что и не пошевельнуться: открыли мы дверь в коридор да там и стояли. Один мальчик, Сережа, такой шустрый, забавный оказался, — все ему скажи, все объясни, все надо знать. Кто покупал елку? Да как ее принесли? Что внутри конфеток? Как кого зовут?
— Это твоя бабушка? — спрашивает он Любовь Ивановну и на меня показывает.
— Нет, Сережа, это моя хозяюшка…
— А что ж ты у нее работаешь?
— Ничего не работаю, просто живу…
— Она злая, — сказал мальчуган и брови насупил.
— Нет, Сережа, она добрая… Видишь, пустила нас и кофту тебе дала.
Мы все засмеялись. Верно, вспомнил мальчишка, как я их не пускала, как сердилась в прихожей.
— Тетенька, а ты нам дашь конфеток? — опять спросил наш чудак.
— А как ты думаешь?
— Не знаю… — говорит, а сам глаз с гостинцев не спускает и слюнки глотает.
Конечно, всего им дали. В кухне им чай приготовили, напоили, накормили досыта, да еще и с собой булок дали.
Такое у нас в тот вечер веселье было, что, кажется, моя квартира никогда и не видывала. Николай Николаевич на балалайке стал играть, другой жилец — на дуде, Любовь Ивановна с ребятами в пляс пустилась; что хохоту, что шуток было — дело молодое. На что я, старый человек, — и то радовалась, глядя на них, и посейчас, как вспомню, весело станет.
Когда елка догорела, сняли гостинцы и все между ребятами поделили. Обрадовались они — так и ухватили и к себе прижали. Небось, никогда такой радости и не видывали.
Пришло время их и по домам снаряжать. Поздно уже было. Опять стали собирать с миру по нитке, чтобы их укутать потеплее. Тут и полковничьи сапоги службу сослужили. Отдала я еще Сереже свои старые шерстяные чулки, обули его тепло и других ребят тоже.
Только вижу я — моя Любовь Ивановна ребят одевает, а у самой слезы из глаз так и капают.
— Вот тебе и раз! Чего ж вы плачете? Так было весело, хорошо… Чего вы, милушка? — спрашиваю я.
— Жаль ребяток… Опять из тепла, от света, от ласки пойдут в холод, в темные подвалы, увидят и побои и горе… Если бы вы видели, как там у них ужасно…
— Эх, Любовь Ивановна, молоды вы, моя голубка… Бели о всяком чужом горе плакать, то и слез не хватит… Что делать! Таких ребят тьма… Всякому своя доля… — утешаю я ее.
А она, моя милушка, прижала к себе этих четырех оборванцев и слова ответить не могла, только посмотрела на меня так горестно. Даже у меня в сердце защемило.