В тине адвокатуры
Шрифт:
— Как же его поучить? — недоумевал Виктор. — Избить?
— Да, помять поосновательнее, только, конечно, не собственноручно — руки только замараете…
Князь продолжал глядеть на него вопросительно.
— Мало ли у вас кучеров и лакеев, по трешнику в зубы и готово дело, — продолжал развивать свою мысль Гиршфельд. — Пригласить поужинать на острова, подпоить его, да где-нибудь на возвратном пути, хоть в Александровском или Петровском парке, и поучить… Будто бы на всех напали…
«А что если мать откажет, да он после моей смерти на самом деле на ней женится», — неотступно засела в голове князя Виктора мысль.
Она холодила ему кровь. План Николая Леопольдовича ему пришелся по душе.
— Поговорите с Дмитрием Вячеславовичем, он тоже против него большой зуб имеет. Мое же мнение — поучить надо! — закончил Гиршфельд.
Зуб Дмитрия Вячеславовича Неведомого против Князева был устроен тем же Николаем Леопольдовичем. Последний под честным словом не говорить ничего Князеву, рассказал ему почти тоже самое, что говорил Александру Алексеевичу в дороге про Неведомого. Дмитрий Вячеславович, который видел в доносе Князева на себя долю правды, чего не знал сам Гиршфельд, и обязанный тоже честным словом, да кроме того и скрытный по природе, молчал, но затаил против своего бывшего друга страшную злобу. Князев, по известной нам причине, тоже был с ним более чем холоден. Друзья стали врагами.
Гарин, по совету Николая Леопольдовича, столковался с Неведомым, и они решились проучить их общего врага.
Через несколько дней ранним утром какими-то неизвестными людьми был доставлен в квартиру Гиршфельда полузамерзший, избитый Князев, находившийся в бессознательном состоянии.
«Поучили» его видимо «основательно».
Николай Леопольдович распорядился, оказав возможную домашнюю помощь и приведя в чувство, отправить его с первым отходящим из Петербурга поездом в Москву, попросив сопровождать его в отдельном купе Неведомого.
Тот согласился.
По прибытии в Белокаменную, он поместил его в Марьинскую больницу, где Александр Алексеевич, протянув две недели, умер.
Дело о растрате денег Князевым, как опекуном князя Шестова, за смертью последнего до вручения ему указа о сдаче дел, было прекращено опекой.
За благополучный исход для дела, возбужденного по доносам князя Владимира и барона Розена, Гиршфельд был покоен, хотя дело это, по собранным им сведениям, все еще находилось в рассмотрении прокурорского надзора. Тревожила его полученная прокурором жалоба Луганского, о чем он узнал тоже стороной, хотя по ней еще не приступали к производству следствия.
Смерть Князева, являвшегося и в этом деле для него опасным свидетелем, была очень и очень кстати. Барон Розен не преминул, впрочем, написать на Николая Леопольдовича новый донос, обвиняя его в убийстве Князева, но дело было устроено слишком чисто, чтобы Гиршфельда это обеспокоило.
Когда ему передали об этом, он только улыбнулся.
XV
Примиренье
Положение князя Владимира Александровича Шестова было ужасно. После окружавшей его роскоши, после безумных и бессчетных трат, после отсутствия самого понятия о возможности отказа себе в чем либо, он очутился почти нищим, с любимой им женщиной на руках, сыном этой женщины и тремя его и ее детьми. Третий ребенок, мальчик, родился через год после окончательного расчета с Гиршфельдом. Пять тысяч, полученные от последнего Шестовым, были прожиты им менее чем в два месяца. Приступлено было к продаже и залогу вещей, и наконец была продана вся роскошная обстановка квартиры, и князь с Зыковой и детьми переехали в меблированный дом на Пушкинской улице, заняв сперва два прекрасно обставленных номера. В квартире в переулке, параллельном Николаевской улице, они продержались около года, в дорогих номерах три месяца, а уже когда пришлось тащить к благодетелям-жидам носильное платье и белье, они перебрались в «маленькие номера», как называются в этом меблированном доме более дешевые помещения, лишенные некоторых присущих остальным удобств. Как это обыкновенно бывает, переход от роскоши к почти безусловной нищете совершался для них незаметно. Разорение было слишком неожиданное, чтобы князь и Агнесса Михайловна могли сразу в него поверить и принять меры к сохранению хотя ничтожных крох из полученных пяти тысяч и из вырученной от продажи мебели и вещей весьма солидной суммы. Им все казалось, что это только временное затруднение, что не нынче, завтра они снова будут в прежнем положении — надо только переждать.
Князь Владимир, как мы знаем, был не только не умен, а прямо «недалек» и совершенно непрактичен. Непрактичностью же отличалась и Агнесса Михайловна, привыкшая жить сперва за спиной матери, потом мужа, а затем князя. Отказывать себе в чем-либо, пока в кармане звучала хотя какая-нибудь возможность, она не могла. Кроме того, они оба, повторяю, не верили до самого конца в свое разорение. В этой мысли их поддерживали окружающие.
Стоит только разыскать пропавшего Князева, и суд заставит его дать отчет по опеке и сдать остальные капиталы, тогда вы снова богатые люди. Конечно, не то что прежде, но все-таки будете себе жить да поживать припеваючи. Так говорили Охотников, Кашин и «дедушка» Милашевич. Они действовали с расчетом, им всем была на руку продолжающаяся открытая жизнь Шестова и Зыковой. Было где провести весело время, было где перехватить деньжонок.
Адольф Адольфович Розен шел далее — он утешал князя, что суд возвратит ему все состояние, прямо, по его мнению, украденное Гиршфельдом. Вопрос только во времени. Время, между тем, шло.
Наступил, как мы видели, момент, когда им пришлось перебраться в «маленькие номера» и жить с детьми и необходимой при последних прислугой на пятьдесят рублей в месяц, выдаваемых опекуном. Сомнения в возможности выигрыша дела против Гиршфельда, особенно после полученного известия о смерти Князева, напали на Шестова и Зыкову.
Князь Владимир отправился к Николаю Леопольдовичу, но не был им принят. Надо заметить, что Шестов, промотав пять тысяч, обратился к Гиршфельду с письмом, прося ссудить ему десять тысяч рублей до разыскания его опекуна, но получил категорический отказ.
Взбешенный этим, князь написал тогда же Николаю Леопольдовичу второе, уже дерзкое письмо, в котором объявил, что окончательно разрывает с ним всякое знакомство и постарается упечь его в Сибирь, где таким, как он, самое подходящее место. Этим разрывом Шестова с Николаем Леопольдовичем воспользовался барон Розен и продиктовал князю донос на Гиршфельда, который и был послан прокурору. Барон выдал за это своему опекаемому не в зачет сто рублей, конечно из опекунских сумм.
Николай Леопольдович распорядился не принимать ни князя Шестова, ни Зыкову, а последней написал даже письмо. В нем он выражал сожаление, что она, вопреки его ожидания, не могла удержать князя от нанесения ему оскорблений и от писания на него кляуз, хотя он никогда ни к князю, ни к ней не чувствовал ничего, кроме искреннего расположения, которое, он надеется, доказал на деле и даже хотел, как и обещал ей, быть к услугам ее и князя на будущее время, но что теперь, после совершившегося инцидента, он в праве считать себя освобожденным от всяких нравственных обязательств не только по отношению к князю (об этом не может быть и речи), но даже и по отношению к ней.
Агнесса Михайловна, все еще продолжавшая верить в Гиршфельда, напала на князя, что из-за него они потеряли человека, который всегда мог оказать им существенную поддержку. В особенности доставалось от нее Шестову, когда положение их совершенно определилось, т. е. когда у них не оставалось уже ничего. По ее же настоянию он сделал свой неудачный визит Николаю Леопольдовичу.
— Не принял! — сообщил грустно князь, возвратившись в номер.
— Я этого ожидала, — затараторила Агнесса Михайловна, — да иначе и не могло случиться. Облаял человека ни за что, ни про что, и думаешь, что он тебе сейчас: милости просим! Нет, походи, да покланяйся.