В тине адвокатуры
Шрифт:
Погруженный в заботы о своем заведении, он и жил, впрочем, совершенно замкнутою жизнью, вращаясь в тесном кругу представителей московского педагогического мира. Желанным, но редким гостем был у него отец Варсонофий, имя, принятое Иванов Павловичем Карнеевым, принявшим схиму и бывшим уже казначеем Донского монастыря.
Константин Николаевич любил беседу с этим умным, развитым, образованным, по убеждению, ушедшим из мира, но и в стенах монастыря усердно служившим наукам, человеком. Достигнув поста монастырского казначея, считавшегося вторым лицом после игумена, отец Варсонофий остался
Было воскресенье, второй час дня.
Вознесенский сидел в своем кабинете и просматривал «Московские Ведомости». На одной из страниц газеты ему мелькнула в глаза фамилия Гиршфельда. Он заинтересовался и стал читать.
Это было перепечатанное из Петербургских газет известие об аресте Николая Леопольдовича со всеми подробностями как дел Шестова и Луганского, вследствие которых он был арестован, так и самого ареста. Статейка была довольно большая. Константин Николаевич только что окончил чтение, как вошедший в кабинет лакей доложил о приезде отца Варсонофия.
Обрадованный Вознесенский бросился навстречу уже входившему в кабинет гостю. После горячих приветствий он усадил его на диван.
— А я вам могу сообщить новость, пожалуй грустную, а пожалуй и отрадную, — сказал Вознесенский.
Отец Варсонофий поглядел на него вопросительно.
Константин Николаевич подал ему газету и указал на только что прочитанную им статью.
— Прочтите!
Гость углубился в чтение.
— Знаете ли что, — встал с дивана отец Варсонофий и положил газету на стол, — эта новость положительно отрадна.
«Однако, сколько в нем злобы!» — подумал Вознесенский, но не высказал своей мысли и только посмотрел на него с удивлением.
— Не потому, — продолжал тот, как бы отвечая на эту мысль, — что я злорадствую его несчастью, храни меня Бог от возможности допустить себя до такого настроения даже относительно моего врага. Бог видит мое сердце и знает, что я давным давно безусловно простил ему все то, что он сделал не лично мне, но близким мне людям — я говорю об Антоне и княжне Лиде.
При произнесении последнего имени две крупные слезы мелькнули на его ресницах. Он сморгнул их.
О судьбе Шатова отец Варсонофий знал через одного их общего товарища, который наводил справки и получил известие об его грустной кончине. Знал, конечно, и Константин Николаевич.
— Но почему же вы считаете это известие отрадным? — полюбопытствовал он.
— А потому, — отвечал отец Варсонофий, перестав ходить и усаживаясь снова на диван, — что оно доказывает, что Гиршфельд еще не в конец испорчен, что при несчастии, при неудаче, при нужде, он может исправиться и найдет для этого в себе силы, что только удача на преступном пути заставляла его не покидать его, вдыхала в него энергию и отвагу.
Он остановился. Вознесенский глядел на него недоумевающим взглядом.
— Мы переживаем такое время, — продолжал тот развивать свою мысль, — когда только попавшиеся преступники могут считаться еще способными к исправлению. Значит у них не хватило спокойной твердости всесторонне обдумать не только совершение преступления, но и тщательно скрытие его следов. Значит у них дрогнул ум при преступном замысле, как дрожит рука непривычного убийцы. Значит они добродетельнее тех ходящих на свободе и умело хоронящих концы своих беззаконий преступников. Не должны ли мы в этом смысле все-таки порадоваться за первых.
— Пожалуй вы правы! — задумчиво произнес Константин Николаевич.
— Конечно прав! В наше время даже вид человека только затруднившегося в приведении преступного умысла в исполнение, к несчастью уже отрадно! Тяжелое время мы переживаем.
Он замолчал. Задумался и Вознесенский.
— Эта его выходка во время ареста, нервный припадок, — начал снова отец Варсонофий, — доказывает, что он испугался, что он слаб… Я убежден, что он выстрадал после этого столько, что если его присудят к самому высшему наказанию, оно будет несравненно легче перенесенных им нравственных мучений.
— Наказание-то ему может быть не особенно велико — ссылка на житье в Сибирь, с лишением некоторых прав и преимуществ, — вставил Константин Николаевич.
— Тем лучше, значит под новым небом он может сделаться хорошим человеком… Дай ему Бог!
— Что вы его уже ссылаете под новое небо. Он может еще вывернуться, а дело быть прекращенным. Наконец, его могут оправдать. Наши присяжные ведь часто судят, как Бог им на душу положит, — улыбнулся Вознесенский.
— А это еще лучше, — убежденно произнес отец Варсонофий, — поверьте этот урок не пройдет ему даром.
— Хорошо, кабы так! — сомнительно покачал головой Константин Николаевич.
Вошедший лакей доложил, что подано завтракать. Вознесенский повел своего гостя в столовую. За завтраком разговор вертелся на той же теме ареста Николая Леопольдовича в частности и низкого нравственного уровня современного общества вообще.
Отец Варсонофий продолжал по прежнему развивать свою мысль о сравнительной неиспорченности Гиршфельда, о возможности для него самоисправления.
Константин Николаевич, хоть и слабо, но протестовал. Он рассказал, между прочим, о слышанном им стороной, на самом деле, страшно бедственном положении князя Владимира Шестова.
— Ведь как хотите, а виноват в этом Гиршфельд! — сделал он вывод.
— Положим, но не он один и не главным образом. Прежде всего виновато воспитание князя, среда, в которой он вырос, общество, в котором он вращался. Судьба столкнула его с Гиршфельдом — последний этим воспользовался. Не будь Николая Леопольдовича — был бы другой; Гиршфельдов у нас много.
Разговор уже шел в кабинет, куда они вернулись после завтрака. Наконец отец Варсонофий простился и уехал.
На других лиц московского общества, тоже знавших Гиршфельда, если не близко и даже не лично, арест его произвел сильное впечатление.