В тине адвокатуры
Шрифт:
— От души благодарю вас! — крепко пожал ему руку Гиршфельд.
В руке Милашевича появилась радужная.
Он искусно, по-докторски, сунул ее в карман и вышел. Николай Леопольдович с Арефьевым остались вдвоем. Они пробеседовали далеко за полночь. Николай Николаевич оставил Гиршфельда вполне успокоенным и уверенным в счастливом обороте дела.
— Несомненно будут пересматривать и оправдают, — безаппеляционным тоном решил он.
XXX
Крах банкирской конторы
Арефьев, уверяя, что прошение Луганского не могут оставить втуне, не предусмотрел лишь того обстоятельства, что Василий Васильевич был признан окружным судом страдающим алкогольным помешательством. Это-то и послужило основанием для министерства юстиции оставить присланное им по почте прошение без последствий. Носились, кроме того, слухи, что Василий Васильевич, через несколько дней написал новое прошение министру, в котором отказался от первого и даже рассказал обстановку, при которой оно было им подписано. Слухи эти были правдоподобны.
Словом, деньги, заплаченные за придуманный «дедушкой» Милашевичем «генеральный фортель» — как называл подачу прошения Николай Николаевич, были брошены на ветер.
Не более, как через месяц, получено было достоверное известие, что прошению этому никакого хода дано не будет. Оставалась лишь одна надежда на благоприятный ответ из канцелярии прошений, на Высочайшее имя проносимых.
— Вот дела, так дела, почище нас с вами обделывают! — вошел раз днем в кабинет Гиршфельда Арефьев.
Тот посмотрел на него вопросительно и пожал поданную руку.
— Я сейчас с Невского проспекта, там, у Полицейского моста, толпа народа, плач и скрежет зубовный!
— Что же случилось?
— Банкир в трубу вылетел! Это за один нынешний год по счету, кажется, третий!
— Какой банкир? — дрогнувшим голосом спросил Николай Леопольдович.
— Сам Янкель Цангер!
Гиршфельд побледнел.
Надо заметить, что по окончании суда над ним, подав сперва кассационную жалобу, а затем прошение на Высочайшее имя о помиловании, он не перестал держаться той же, спасительной, по его мнению, методы, какой держался и во время предварительного следствия. Метода эта, как мы уже знаем, состояла в настойчивом уверении всех, что он окончательно разорен делами Шестова и Луганского. Выйдя на свободу, он не только не взял обратно положенные по его приказанию на свое имя Стефанией Павловной в банкирскую контору Цангера денежные бумаги, но даже одобрил ее за то, что она положила туда и свои деньги.
Показывая всем окружающим, что страшно нуждается в средствах к жизни, Гиршфельд продал экипажи и лошадей и даже много лучших вещей из квартирной обстановки. Серебро и золото было заложено им в ломбард.
— Надо же чем-нибудь жить! — печально говорил он всем, рассказывая о продаже и залоге им вещей.
— А как же вклады? — растерянно спросил Арефьева Николай Леопольдович.
— Какой же дурак будет держать у этого пархатого жида вклады? — с своей обычной резкостью отвечал Николай Николаевич, но сам сконфузился, вспомнив национальность Гиршфельда.
Последний до крови закусил губу.
— Однако, мне пора, я к вам мимоходом! — встал Арефьев, простился и ушел, не заметив произведенного его сообщением на Николая Леопольдовича впечатлением.
Тотчас же по уходе Николая Николаевича, Гиршфельд позвал в кабинет жену.
— Съезди-ка к Цангеру. Арефьев тут что-то наболтал, что он прекратил платежи! — сказал он ей, стараясь казаться спокойным.
— Что! — вскрикнула она и, не устояв на ногах, не села, а скорее упала в кресло, по счастью стоявшее около.
Слезы брызнули из ее глаз.
— Поезжай, тебе говорят, может и пустяки! — раздраженно заметил он. — Наплакаться успеешь и после!
Она поехала и вскоре вернулась вся в слезах и подтвердила в подробностях рассказ Николая Николаевича.
— В кассе нашли всего один кулон в два с полтиною! — рыдая сообщила она. — И себя, и детей по миру пустили!
Отчаянию ее не было пределов.
Николай Леопольдович бросился сам узнавать в чем дело.
«Поразительно, я считал его за солидного капиталиста; может быть это так — коммерческий фокус, а денежки целы. Мои-то наверное он мне выдаст — мы с ним слишком старинные приятели!» — утешал он сам себя дорогой.
Он поехал прямо на квартиру к Янкелю Аароновичу. Жена Цангера Ревека Самуиловна сообщила ему, что муж ее сидит в доме содержания неисправимых должников. О положении его дел она отозвалась незнанием.
— Я поеду к нему! — сказал Гиршфельд.
— Теперь уже поздно, к ним пускают только до четырех.
Он взглянул на часы. Было половина пятого. Целую ночь провел он, не сомкнув глаз ни на минуту. Стефания Павловна рыдала, как сумасшедшая. Прислуге отдано было приказание никого не принимать. На другой же день утром Николай Леопольдович добился свидания с Цангером.
— Мои бумаги и деньги целы? — были его первые слова.
— Увы! — вздохнул Янкель Ааронович.
— То есть, как же! Куда же вы их девали? — задыхаясь спросил Гиршфельд, обводя его помутившимся взглядом.
— Заложил, пустил в оборот, как это всегда делается в банкирских операциях. Один несчастливый биржевой ход и я, как видите, нищий! — развел тот руками, скорчил печальную физиономию.
Николай Леопольдович в бессильной злобе заскрежетал зубами.
Первую минуту он хотел броситься и убить его, но сдержался.
— Нас рассудит суд! — глухо сказал он и вышел. Неописуемое бешенство кипело в его груди, когда он возвращался домой.
«О, только бы помиловали! — думал он. — Я вытяну из тебя все жилы, бездельник, а получу свои деньги — все до копейки».
Извозчик остановился у подъезда его квартиры.
— Околодочный надзиратель приходил, бумагу какую-то оставил, просил вас расписаться! Я ее к вам на письменный стол положил! — сообщил ему Василий, снимая пальто.
Гиршфельд прошел в кабинет, сел за письменный стол и взял принесенную бумагу.