В тине адвокатуры
Шрифт:
Такая семейная тайна на самом деле существовала.
Уже с неделю, как в петербургских великосветских гостиных стал циркулировать упорный слух о каком-то домашнем романе двадцатилетнего князя Виктора Гарина, готовившегося к поступлению юнкером в один из фешенебельных гвардейских полков, с камеристкой его матери. Лица, видевшие за последние дни старую княгиню и двух молодых княжен, нашли подтверждение этого слуха в расстроенном виде первой и в сконфуженных личиках вторых. Лишь в лице старого князя с вечной фирменной, если можно так выразиться, приветливой улыбкой на устах, не могли прочесть ничего. Он был непроницаем, как не только вполне светский человек, но и как опытный придворный.
Накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, молодой князь Виктор Гарин внезапно выехал за границу в сопровождении своего воспитателя-француза. Слух об этом несвоевременном отъезде молодого князя, единственного наследника титула и богатств, с быстротою молнии облетел петербургский большой свет и еще более подтвердил правдивость великосветской романической сплетни. Всем хотелось узнать подробности пикантной истории, но увы — добыть их было затруднительно. Княгиня с дочерьми, спохватившись, что она не в силах притворяться равнодушной к поразившему ее инциденту в семье, скрылась на время от взоров света в тесном семейном кругу.
Ее всегда гостеприимные гостиные вдруг закрылись для всех, и вследствие этого стали вдруг же обладать особой притягательной силой. Весь петербургский beau-monde стремительно понесся на набережную Фонтанки. Этим объясняется такая быстрая смена экипажей у подъезда дома Гариных.
До второго часа дня чугунные золоченые ворота княжеского дома были отворены настежь, и лишь когда изящная карета английской работы с опущенным с обоих сторон шторами, запряженная парой серых в яблоках, кровных рысаков, въехала в замощенный гранитом двор, ворота медленно затворились. Это приехала старая княгиня Зоя Александровна от обедни, которую она слушала в соборе Смольного монастыря, где не рисковала встретиться со своими, — как она называла лиц, принадлежащих к ее кругу.
Она вошла в дом с бокового подъезда. Два лакея в ливрейных фраках бросились навстречу ее сиятельству в маленькой передней, бережно сняли с нее крытую малиновым бархатом ротонду из голубых песцов, и теплые ботинки, опушенные мехом шиншиллы.
— Позвать ко мне Александру в угловую! — кинула она приказ третьему лакею, встретившемуся с ней и вытянувшемуся в струнку в коридоре, ведшем, минуя парадные комнаты, в угловую гостиную, смежную с кабинетом старой княгини.
Она вошла в кабинет и в изнеможении опустилась в одно из стоявших в нем кресел, обитых синим трипом. Перед ней, как из земли выросла горничная. Княгиня остановила на ней удивленный взгляд. Видимо, появление перед ней этой служанки было для ее глаз делом непривычным.
Вдруг она сделала движение головой, как бы что-то припомнив и быстро стала стягивать перчатки, развязала ленты шляпки и то и другое молча отдала камеристке.
Та неслышными шагами вышла из кабинета.
Зоя Александровна встала, подошла к письменному столу с дорогим письменным прибором, бюваром и всевозможными артистически сделанными безделушками, оперлась правою рукою на край стола, левую поднесла ко лбу и как бы застыла в этой задумчивой позе.
Княгиня Зоя Александровна Гарина принадлежала в былые годы к выдающимся петербургским красавицам большого света. Висевший на стене ее кабинета большой портрет, писанный масляными красками, изображавший молодую женщину в русском придворном костюме, снятый с нее лет тридцать-сорок тому назад, красноречиво подтверждал это обстоятельство. Несмотря на протекшие десятки лет, при первом взгляде на эту величественную старуху, роста немного выше среднего и приличной, не переходящей границ, полноты, с седыми буклями на висках и с правильными чертами до сих пор еще свежего, лишь в мелких морщинках лица, со светлыми, добрыми, покровительственно ласкающими глазами, с повелительным складом красивых полных губ, всякий нашел бы в ней поразительное сходство с изображенной на портрете, сияющей молодостью и красотою, фрейлиной царствования Императора Николая. Зое Александровне было далеко за пятьдесят.
В описываемый нами день всегда спокойное, безмятежное лицо княгини носило отпечаток пережитого волнения, беспокойства, удивленной грусти. Именно удивленной, иначе нельзя определить это выражение. Видно было, что вся жизнь этой женщины протекла по заранее намеченному, ровному руслу, не выступая из берегов, не встречая на пути своем ни малейших препятствий, без бурь и шквалов, — иначе бы легкая зыбь, появившаяся на ее поверхности, устраненная быстро и даже, вероятно, бесследно, не могла бы произвести на нее такого сильного впечатления. Совершившееся же было именно легкой зыбью, хотя для непривычного к ограничениям воображения княгини оно представлялось каким-то подавляюще-страшным, еще далеко не устраненным несчастием. Предстоящее объяснение с «Александрой» — виновницей инцидента в княжеской семье, еще более усугубляло такое настроение Зои Александровны. Несмотря на то, что прошло уже более недели со дня катастрофы, княгиня все продолжала переживать ее малейшие подробности и испытывала жгучие боли от растравляемой ею самою раны оскорбленного самолюбия. Проводив накануне сына за границу, удалив его от опасности, оградив от неизбежного, по ее мнению, падения и позора, словом — исполнив долг матери, княгиня поехала к обедне, дабы сосредоточиться в молитве и достигнуть забвения происшедшего и найти силы для хладнокровного, беспристрастного осуждения виновной; но в благоговейной обстановке храма ее не покидало воспоминание ряда безобразных картин пережитого. И теперь, после выслушанной литургии, они продолжали настойчиво проноситься перед ее духовным взором.
II
Мать и сын
Она помнит, твердо помнит, что это было в четверг на прошлой неделе. После завтрака, она с дочерьми Sophie и Annette сидела за рукоделием, в угловой гостиной; туда же пришел и Victor, ее cher Victor.
С нежной любовью вспоминает она образ своего любимца, находящегося от нее теперь на расстоянии курьерского поезда. Высокий стройный юноша, одетый в элегантную домашнюю бархатную визитку цвета prune, великолепно оттенявшую матовую белизну его строго-правильного лица, с выразительными карими глазами и темным, нежным пушком на верхней губе; волнистые светло-каштановые волосы своевольными завитками ниспадали на как бы выточенный из слоновой кости широкий лоб. О, как любила княгиня играть этими шелковистыми завитками, когда он, по обыкновению, садился на скамеечку у ее ног и склонял голову на ее колени! Увы, теперь он уже был далеко!
Княгиня снова перешла к воспоминаниям.
Ои вошел, и княгиня машинально подвинула ноги на скамейке, чтобы дать ему место; но он, против обыкновения, не занял его, а стал молча, быстрыми шагами ходить по гостиной, изредка беспокойным взглядом окидывая то свою мать, то дверь, ведущую в коридор.
— Что с тобой, Victor? — прервала молчание княгиня.
— Мне нужно, maman, переговорить с вами серьезно! — начал он глухим голосом.
— Серьезно? — ласково улыбнулась она. — Так говори! Здесь все свои. Садись! — указала она ему на скамейку у ее ног.
Он, казалось, не слыхал этого приглашения и продолжал на ходу:
— Повторяю, серьезно, так как дело идет о моей чести.
— О чести? Это громко! — улыбаясь, сказала она.
— Не громко, а страшно! — сказал он, остановившись перед ней.
Она побледнела, увидав его искаженное волнением лицо и горящие тревожным блеском глаза.
— Я готовлюсь через несколько месяцев надеть гвардейский мундир, но при данных обстоятельствах это является делом невозможным.
— Почему?
— А потому, что я опозорю его, потому что я… подлец!..
Молодой князь с трудом выговорил последнее слово.
— Ты сумасшедший! Ты сам не понимаешь, что говоришь! — отвечала княгиня, стараясь казаться хладнокровной.
— Нет, понимаю! К сожалению, даже слишком понимаю! — продолжал князь Виктор с дрожью в голосе, все продолжая, не переменяя позы, стоять перед матерью.
— Так объяснись! Я, по крайней мере, не понимаю ничего.
— Сейчас, надеюсь, поймете. Как, по вашему, называется мужчина, который нагло обманул доверие девушки?..