В тисках
Шрифт:
— А ваш свояк Филипп не почувствует себя как бы немного преданным?.. Он ведь оказался в достаточно сложном положении: зять прежнего хозяина, конечно, не совсем зять… Я просто привык считать Марилену вашей родной сестрой… Знаю, Филипп — просто муж племянницы… Значит, племянник бывшего хозяина… Как к этому отнесется новое руководство? Когда дело переходит в другие руки, обычно старых служащих увольняют… Еще воды, спасибо.
— Вы правы, — ответила Симона. — Он не очень доволен. Я считаю, что он держался довольно независимо, особенно в последнее время. Узнав, что папа хочет продать дело, сначала хотел все бросить. Мне об этом сказала сама Марилена. Но где ему найти такую работу? Марилена его отговорила.
Мэтр Брежон не торопился уйти. Ему нравилось вынюхивать чужие секреты.
— Думаю, — продолжал он, — вашей кузине расставание не по нутру?
Симона задумалась, как бы взвешивая ответ.
— В сущности, — ответила она, — я не очень хорошо знаю Марилену. Думаю, да, ей тяжело. Поэтому мы их и увозим во Францию на три недели. Они уже давно не отдыхали по-настоящему. Знаете, не так-то просто оторвать Марилену от дома. Не видела другой такой замкнутой и домашней женщины.
— Она не похожа на вас, — с улыбкой заметил адвокат.
— Это так, — призналась она. — Я обожаю путешествовать. И надо признать, папа всегда предоставлял мне свободу. Если ему станет лучше, я сразу же постараюсь увезти его развлечься в Канны, в Женеву, куда он захочет… Почему бы и нет? Думаете, это будет невозможно?
— Боюсь, что так. Он сознает, что сдал… очень сдал… Он пребывает в очень плохом настроении. Он никогда не согласится выставить себя на всеобщее обозрение, чтобы все видели, как он еле передвигает ноги, а санитарка ведет его под руки. Думаю, он запрется в квартире и откажется куда-либо выходить. Следите за ним. Он из тех, кто способен сам положить конец своему существованию.
Симона вдруг испугалась.
— Это было бы слишком ужасно, — пробормотала она. — Ведь его брат когда-то… Он вам рассказывал?..
— Как-то раз он мне об этом намекнул… Насколько я понял, его брат покончил с жизнью после банкротства…
— Все гораздо сложнее. У отца были брат и сестра. Так вот, эта сестра… моя тетя Ольга… скажем так, они с отцом обмениваются новостями один раз в году… иными словами, она никогда не играла особой роли в его жизни. И наоборот, он был очень привязан к своему брату… мне об этом рассказывала мама… Братья вдвоем основали сахарный завод возле Лилля. Но дело не пошло… Бухгалтер оказался сволочью. Они едва не попали под суд. Папин брат застрелился. Чуть позже умерла его жена, а Марилена осталась сиротой.
— Я не знал…
— О! Папа ведь не всегда был таким удачливым. Тогда он считал себя опозоренным, бедняга. Он решил уехать на край света, но в то же время остаться во Франции. И он нашел такое местечко — Реюньон.
— Он сделал неплохой выбор, — проговорил адвокат с улыбкой, как бы поощряя Симону продолжить рассказ.
— Увидев, что здесь можно заработать больше денег, — продолжала Симона, — он вызвал маму, Марилену и меня. Ему казалось, что он в долгу перед племянницей.
— Понимаю, — сказал мэтр Брежон. Его глаза горели от любопытства.
— Тогда мы были еще совсем маленькие. Я, конечно, ничего не помню. Это ведь было так давно!.. Но ему, наверно, не понравится, если он узнает, что я…
Мэтр Брежон поднял руку, заверяя в том, что все останется между ними.
— Ему надо найти какое-нибудь занятие, — сказал он. — Для такого активного человека бездеятельность может оказаться опасной.
— Какое? С парализованной-то рукой! И потом, что вы можете ему предложить? Читать он не любит. Телевизор? Он ему быстро надоест. Буду катать его на машине, это ему понравится.
Адвокат покачал головой. Ему не хотелось произносить вслух: «Мне жаль», но Симона угадала его мысль. Она закурила еще одну сигарету и пожала плечами.
— У меня нет выбора, вы согласны?
— К счастью, у вас есть деньги. Это хорошая компенсация. Кстати, может, вам нужен аванс?
— Спасибо. Не надо. У меня есть доверенность, и я смогу снять со счета, который открыт в одном из парижских банков, любую сумму.
Адвокат поставил стакан на стол и поднялся.
— Я лично прослежу за выполнением договора. Новая фирма кажется мне надежной. Так что об этом вы можете совершенно не волноваться. Вопрос о доме тоже надеюсь решить в самом ближайшем будущем. Мне остается только пожелать доброго пути вам, вашей кузине и ее мужу. Они скоро вернутся, а вот вы… Да, дорогая Симона… вы уж позвольте мне называть вас Симоной… как жаль расставаться с вами. Разрешите обнять вас. Надеюсь все же, что время от времени мы будем встречаться… Пишите мне, как себя чувствует мсье Леу… Видите ли, все это выглядит довольно странно… Нам всем здесь очень хорошо, и вместе с тем, когда кто-то уезжает во Францию, мы испытываем… как лучше сказать?.. что-то вроде зависти, как будто нам чего-то не хватает… Думаю, это потаенная болезнь островитян. Нам не хватает воздуха. Ладно, дорогая Симона, желаю вам удачи!
«Странно, — подумал Филипп. — Я дышу полной грудью только в этой крошечной кабине… нельзя опускаться, надо летать и летать… К черту старика, его паралич, эту дурацкую поездку!»
Он наклонился и увидел внизу голубую бездну, раскинувшуюся землю, так похожую на географическую карту, опоясанные белой пеной берега, медленно покачивающиеся при повороте машины горы. Но самое замечательное зрелище представляло собой небо, эта живая пустота, где пробегают невидимые волны, незаметно влекущие планер к маленькому ослепительно-белому облачку, края которого уже рвутся, здесь, совсем рядом, разлетаются в клочья, и неуловимая пелена, мощная, как магнит, обволакивает планер со всех сторон. Синева притягивает нас, словно тех больших морских птиц, которые непостижимым образом взмывают ввысь на своих неподвижных крыльях.
«Я принадлежу только себе и никому другому, — думал Филипп. Он как будто оцепенел, но в то же время сохранял ясность ума. — Я воздух и облако. Если захочу, я растворюсь в мерцании света». Он посмотрел на указатель высоты: семь тысяч футов. «Хватит на сегодня. А жаль. Такая прекрасная погода! И так хорошо несет воздушный поток. Я мог бы облететь весь остров. Нет ни малейшего желания возвращаться на землю. Эта поездка во Францию сводит меня с ума…»
Филипп с сожалением оторвался от притягательного облака и пошел на снижение. Засвистел ветер, он почувствовал, что падает, но свободно, легко. С силой тяготения можно поиграть. Одно движение руки — и машина возвращается в горизонтальное положение, скорость снижается, шум затихает, и остается только оглушительная тишина мягкого скольжения при разливающемся свете. И снова возникает чувство радости. Он не знает, почему так счастлив. Он только знает, что ему хорошо вдали от кабинета, от мастерских, от каждодневных никчемных занятий. Он похож на тех насекомых, которые большую часть жизни проводят под землей в полной темноте, а затем вдруг вылезают и начинают летать. Жаль только, что он не исчезает при закате дня, а вновь становится куколкой и вновь начинает задыхаться от монотонного существования рядом с бумагами и Мариленой.
Машина снижается, плавно скользит в безграничных сумерках. Солнце вроде бы стоит еще высоко, но на земле уже вытягиваются тени. Видно, как остров погружается в темноту, как он окрашивается в синие и коричневые тона, как то там, то здесь начинает преобладать пепельный цвет. Нельзя так долго оставаться в воздухе. Восходящие потоки теряют силу. Планер становится тяжелым. Но еще несколько минут, пожалуйста! Эта поездка во Францию — такая тягомотина. Этот старик их и раньше подавлял своим авторитетом, а теперь и вовсе задавил своей болезнью, как же от него избавиться? В небе приходит пронзительное озарение. Несмотря на отвращение и угрызения совести, вдруг начинаешь понимать, что ненавидишь его… но не злобно, а так, как препятствие, упорно преграждающее путь. Филипп не мог ему простить, что тот продал дело, ни с кем не посоветовавшись. Если бы старик не был человеком из прошлого века, он бы понял, что дело должно остаться в семье, перейти в руки племянницы и племянника. Филипп твердо считал, что из него получился бы прекрасный руководитель фирмы Леу. Да и вообще, кто в последнее время взял на себя все полномочия? Так ведь нет! Старик все еще не доверяет. Однажды Филипп услышал фразу, глубоко оскорбившую его. Она до сих пор заставляла его страдать, как старая рана. Старик, как это нередко случалось, вступил в перепалку с Мариленой: «Твой муж, — воскликнул он, — просто механик!»