В третью стражу
Шрифт:
Ицкович подошел к окну и отдернул штору. Канал был на месте. И дома — те же самые — стояли на своих местах. Исчезли только антенны и тарелки спутникового телевидения, и машин припарковано вдоль канала на удивление мало, да и те были похожи на экспонаты выставки технических раритетов.
Но как это возможно?!
Тише, тише! — Как маленькому ребёнку или впавшей в истерику женщине сказал себе Олег. — Как там этот истинный ариец говорит? Es ist noch nicht aller Tage Abend? Да, именно. Еще не вечер.
А вот ночью. Да, именно ночью, если, разумеется,
– Ко мне? — Он даже не удивился, а черный человек подошел к нему почти вплотную и улыбнулся. А улыбка у смуглой Фани Ардан была такая, что дух захватывало.
— Ну, вот я тебя и нашла, — сказала она по-испански, хотя в поезде испанского, вроде бы, не знала.
— Но я же старый пень! — Оторопело ответил Ицкович.
— Ну, какой же ты старый! — Засмеялась чертовка и поцеловала Олега в губы.
Вот это и было последнее, что он запомнил.
Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать, «гевалт!» Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал «на раз» только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все, происходящее вокруг, смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а «погодя», но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас, он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь — даже как-то лениво — закурил этот чертов Житан и пошел искать бритвенные принадлежности.
Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не было и в помине. Зато у Нибелунга имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой, похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад — не считая кино — когда вот так же, и даже чуть ли не такой же зелингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень, вытесненный еврейским темпераментом. Однако как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки, и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию даже и не порезался ни разу.
— Гут! — Сказал Ицкович вслух, изучив результаты «совместных» еврейско-немецких усилий. — Я бы даже сказал, зеер гут! Как думаешь?
Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.
«А если я спятил?» — спросил, у отражения в зеркале, Олег, машинально одеваясь.
Ну, что ж,
«Вот так, взял и провалился?»
Получалось, что именно так. Взял и провалился на…
«На 74 года», — подсчитал Ицкович.
Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в 1-е января 1936, или мужики «упали» сюда вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда.
Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.
«Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?»
И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно «бабы» этого обормота, что достался Олегу в качестве «костюмчика», — совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было многовато, притом что все они чуть ли не из одного полена тесаны.
«Да, он же гомик, этот фашист!» — с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет «сами знаете чего», а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как три дня назад господин рыцарь выполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.
«Ну, хоть что-то!» — с облегчением решил Ицкович, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка «Фани Ардан». Ведь теперь ему снова двадцать пять, и он крепок телом и хорош — «Ведь хорош? Ну, где-то так» — собой. И что такое отдышка — даже притом, что смолит напропалую «Житан» и «Лаки страйк» — знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается.
«Это в активе, — остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. — А в пассиве…»
В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем в активе того, чему можно порадоваться.
Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так плохо.
«Твою мать!!!» — но кричи — не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него…