В труде и учебе
Шрифт:
— Правда?! — вскрикнула Зина, вскочив с воза. — Значит, ты согласен?
— Не очень согласен… батю подводить неохота, — буркнул Вася. — Батя — гвардеец, шесть орденов, а этот Митька весь его авторитет попортит.
Зина убежала, легко прыгая через дышла. Вася поправил рубашку под поясом, пригладил ладонями чуб и улыбнулся. «Как ветер!» — подумал он.
Ему теперь казалось, что Зинуша чем-то отличается от Сони и Вари, а вот чем — он еще не знал. Раздумывая над этим, он долго смотрел вслед убежавшей Зинуше, потом вспомнил разговор с отцом, облегченно вздохнул и сказал сам себе:
— Пусть нянчится с Митрусем… девочке это сподручней.
Вася подошел к деду Корнею. Старик в черной мохнатой шапке полулежал на свежей, сваленной в кучу траве и курил трубку, зажав ее в кулак. Вася сел рядом, поджав под себя ноги.
— Дедусь, вам тоже не спится? — спросил Вася.
Дед Корней был на вид мрачный, неразговорчивый. Посасывая трубку, он надвинул на глаза шапку, еще ниже склонил голову и заговорил тихо:
— У меня, хлопче, сон куриный. Могу и стоя спать, как конь.
— Вот и я также! — оживился Вася и даже подвинулся к деду. — Вы-то уже старый, а я совсем еще молодой, и не знаю, почему так: или это у меня привычка, или от природы такой. Поглядите, все пионеры уже спят, а мне хоть бы что…
— Да ведь еще рано, — лениво проговорил старик, выпуская изо рта дым. — Стожары-то где? Только на дерево взобрались.
— Так это все равно. Я могу не спать до утра.
— Знать, в жилах у тебя течет хлеборобская кровь… Дед твой, царство ему небесное, тоже был дюже злой до работы. Знать, и ты будешь хорошим хозяином, — похвалил дед. — Подрастешь — председателем колхоза станешь.
— Да, быстрее подрасти бы…
Дед помолчал, делая вид, что занят трубкой. А Вася принимая похвалу как должное, хотел показать, что он уже умеет заботиться о хозяйстве, и деловито спросил:
— Дедусь, а харчами мы на дорогу обеспечены?
— А как же… харчи есть.
— Какой продукт?
— Разный. Молодая картошка. Баклажаны. Кусок сала. Арбузов возьмем на бахче.
— А пшено?
— Есть и пшено…
— Будем варить степной кандёр! — Вася счастливо засмеялся. — Как это вы поете: «Кандёр-на-вендёр — еда чумацкая».
Немного помедлив, дед Корней спросил:
— Рано выедем?
— На зорьке… Теперь же у нас все спят на возах.
— Не проспать бы. — И дед широко зевнул, уронив трубку и закрывая ладонью рот.
— Что вы, дедусь! Да я уж ни за что не усну…
По темным верхушкам деревьев прошумел ветерок, с неба повеяло прохладой. Дед набил махоркой трубку, зажег спичку. Прошло не более десяти минут… Старик курил и думал о том, в каком месте устроить дневку. Он рассчитывал: если обоз выедет на заре, то к обеду он будет за мельницей, а там уже потянутся голые берега — ни кустика, ни травинки.
— Вася, — заговорил дед Корней, — давай посоветуемся, в каком месте мы будем дневку делать. За мельницей нет выпаса. Лучше проехать к гатям. Там пойдут лески, и Кубань близко. Как ты думаешь?..
Вася не ответил. Старик наклонился к нему, увидел смуглый лоб, пряди волос на глазах и услышал тихое посапыванье.
— Эх, ты… — тихо проговорил дед. — «Я — герой! Я — такой-сякой, совсем бессонный!..» Ан моргнуть не успел, как засопел. Что тут скажешь — дитё!
Рано в это утро просыпалась станица. Курились трубы, и дым не ложился на улицы, а пушистыми столбами поднимался к побелевшему небу. «Погожий ожидается денек», — подумал дед Корней. Шапка его была влажной от обильной росы. Все так же, понуря голову, он полулежал возле Васи, и его трубка, потухшая и ненужная, была слабо зажата в кулаке… А в саду по-утреннему весело щебетали воробьи, где-то хрюкали свиньи и жалобно плакал телок. Поднялись быки и, лениво потягиваясь, засопели, нюхая смоченную росой траву.
— Чумак! Василий! — Дед Корней притронулся рукой к Васиной взлохмаченной голове, ласково погладил его жесткий чуб. — Вставай, сынок, — светает!
Сквозь дремоту Вася слышал голос деда, а подняться не мог. Голова сделалась такой тяжелой, что не было никаких сил оторвать ее от теплой травы…
Эх, детство, детство! Кто ж его не помнит! Кому не памятны летние всполохи зари, голубой туман в поле и тот радостный сон под утро, слаще которого нет ничего на свете… И вспомнилось деду Корнею его детство. Серебристо-серое поле баштана, кубанская равнина в розовой дымке, и висит ущербленный на закате рог месяца, озаряя призрачным светом курень… А в курене темно, и всю ночь там стоит пряный запах созревших дынь. Сладок сон в курене на баштане… «Сынок, а сынок! — Это мать уже присела у изголовья. Голос у нее нежно-ласковый. — Вставай, караульщик! Дедусь уже дыни собирает, а ты все спишь». Кажется, так бы и встал, залез бы к матери на колени, да вот щека точно прилипла к подушке…
Вот так же и Вася с трудом поднялся. Потянулся, засунул руки в карманы. Глаза еще слипались. «Погоди, я сейчас проснусь», — подумал он и побежал к кадке с водой. Окунул в нее голову, потом резко выпрямился, закружился на месте и, чувствуя, как струйки воды с головы холодными нитями текут по спине, засмеялся и крикнул:
— Кажись, сон прошел! Дедусь, как это я так крепко уснул?
— Немудрено, — засмеялся старик. — Все мы такими бывали…
А Вася уже будил возчиков. Он стоял на возу, вытирая подолом рубашки лицо, и кричал:
— Эй, эй! Сонное царство! Живей просыпайся!
Обоз ожил. Послышались детские голоса. Подводили быков к ярмам. Разносились крики: «Цоб, цобэ, цоб!», хлестанье кнута и привычный стук ярма. «Ну, ожила чумацкая команда», — подумал дед Корней, запрягая своих быков.
— На ярма! — скомандовал Вася, уже сидя под знаменем на ярме, как в седле.
Заскрипели дышла, тяжело загремели колеса, и подводы одна за другой выехали со двора. Женщины выгоняли на пастбище коров, останавливались и, ласково глядя на детей, говорили: