В труде и учебе
Шрифт:
— Сегодня наши чумаки что-то рано проснулись.
— Наверно, дед Корней не дает им покоя.
— Видите, сидит на задней арбе и поглядывает на внучат.
— А это еще чей чумачок?
— Васькин братишка… Славный паренек.
— И куда ж он, бедняжка, едет?.. Поглядите, хлопчик сидя спит!
— Ничего, в дороге проснется… Зато город посмотрит.
Обоз выехал за станицу, и только здесь Вася вспомнил о брате. Через холку быка он спрыгнул на землю и побежал к возу Зины. Девочка сидела на ярме, как на стульчике, и ее еще сонные глаза искрились радостью. «Сам пришел, — подумала Зинуша. — Не было
— Митрий Никитич, чего ж ты такой невеселый? — спросил Вася. — То на элеватор просился, а теперь дуешься?
— Я на ярмо хочу, — боязливо проговорил Митя.
— Ах, на ярмо! — Вася посмотрел на Зину, которая не сводила с него глаз и счастливо улыбалась. — Куда там тебе на ярмо… Ты ж в зерне еле-еле сидишь…
— А как все на ярме…
— И не все. Посмотри, дедушка Корней тоже на возу.
— Вася, ты его не расстраивай, — заговорила Зина. — Он еще не проснулся. Пусть осмотрится, привыкнет к нашей жизни.
— Митрусь, слушайся Зину да за собой следи. — Вася легко прыгнул на грядку ящика и своим рукавом вытер брату нос. — Будь славным чумаком, не плачь, тогда и на ярмо посажу…
— А я сразу хочу!
Вася не ответил. Хлестая кнутом придорожные лопухи, он торопливо пошел к переднему возу.
Митя сидел на возу и с любопытством смотрел на поля. Все, что он здесь видел, было для него новым, необычным. В станице солнце всходило из-за сарая, а тут оно почему-то выкатилось на цветущие подсолнухи. Подсолнухи воспламенились, желтый их цвет сделался красным.
Подвода двигалась медленно, и когда она взбиралась на пригорок и зерно в ящиках заблестело золотой чешуей, солнце уже перекатилось на жнивье, потом спряталось за скирду, — и Митя, вытирая кулачками заслезившиеся глаза, отвернулся. Рядом с возом двигалась тень, точно опрокинутая скирда. На ее верхушке Митя увидел и свою голову. Ему казалось, что тень стоит на месте, а навстречу ей идут кусты: то широколистые, то с цветами, а то подойдет сухая, запорошенная пылью лебеда, вся оплетенная паутиной. Лебеда тоже скроется в тень, а потом заблестит на солнце мокрой паутиной. Паутина так заманчиво искрилась, что Митя потянулся к ней руками и тут только почувствовал, что по пояс ушел в зерно. Он испуганно посмотрел на Зину и заплакал:
— Я уже весь загрузаю!
Зина засмеялась. По дышлу, держась за спину быка, она добралась к Мите, взяла его под руки и вытащила из зерна. Подолом платья она вытерла ему слезы, поцеловала в мокрую щеку и посадила на свое пальтишко:
— Ах ты, загрузальщик!.. Вот так и сиди, — сказала она ласково и убежала по дышлу к ярму.
Вдали из-за леска блеснула Кубань. Митя залюбовался рекой и успокоился. Солнце теперь грело ему спину. Степь затуманилась, всюду струилось марево, а Мите казалось, что это овцы, обгоняя одна другую, разбегаются во все стороны. И как ни приятно ему было смотреть на бегущие «стада», он ни на минуту не забывал о ярме…
Как оно заманчиво, это сиденье между высокими бычьими рогами! Хочешь — садись верхом, а не желаешь — можно и так, как Зина: опустить обе ноги на дышло; а то можно, как Вася, прилечь на один
Когда Митя открыл глаза, обоз стоял возле бахчи. Невдалеке темнел курган с вышкой, на которой, точно огромная птица в гнезде, сидел дед Кудлай, и белая его борода блестела на солнце. «Не плачь, Митрусь, а то дед Кудлай заберет», — часто говорила ему мать. Так вот он где живет, этот страшный дед! Он слезает на землю по лестнице, борода так и развевается… Митя смотрит на вышку, на белую бороду, а Зина уже стаскивает его с арбы. «Пойдем за арбузами», — говорит она, ведя его за руку.
Возчики рассыпались по бахче, а Митя, путаясь ногами в ботве, не может оторвать взгляд от деда. Зина убежала к девочкам. Митя, немного постояв на дорожке, кинулся было наутек, но зацепился за ботву и упал. Когда поднялся, то ничего, кроме белой бороды, он не увидел. Дед Кудлай гладил Митю по голове и говорил:
— Новый чумачок? А как тебя звать?
— Митрусь, — сквозь слезы ответил Митя.
— Ай, гарный хлопчик! Вот я тебе сорву не кавун, а кувшин с медом.
Дед Кудлай пошарил руками в ботве и поднял арбуз, продолговатый, с белыми полосками. Митя, прижав «кувшин с медом» к груди, побежал к возу.
И снова загремели колеса по сухой, пыльной дороге; удалялся балаган, уменьшалось гнездо на вышке, и белая борода деда была чуть-чуть заметна.
— Цоб, цоб! — крикнула Зинуша в сторону быков, садясь рядом с Митей. — Давай, Митрусь, позавтракаем.
Ели сало, абрикосы, закусывали арбузами.
— А у меня кувшин с медом! — похвалился Митрусь. — А ну, разрежь…
Арбуз был сочный. Митя ел жадно; липкий темнорозовый сок стекал с подбородка на рубашку; пыль на лице размазывалась, по щекам до ушей потянулись свежие потеки.
— Ой, Митрусь, Митрусь, какой же ты замазура! — говорила Зинуша, вытирая Мите рот. — И липкий весь. Теперь тебя мухи закусают.
Митя молча слушал и ел арбуз.
После завтрака Митя чувствовал себя хорошо. Он уже смирился с мыслью, что на ярмо его посадят не скоро. Он лежал на зерне вверх лицом и был счастлив. Но теперь его одолевала жара.
Зина прибежала к арбе с пучком сочных листьев лопуха, смастерила шляпу и надела ее на голову Мите.
— С непривычки ты обгоришь, — сказала она. — Вишь, головка у тебя какая горячая… А теперь ты как лопушок.
Листья быстро вяли, края ссыхались, коробились, но под ними было прохладно. И Зина и все возчики накрыли головы лопухами. А Митя с радостью думал, что только теперь он стал настоящим чумаком: если посадить его на ярмо, то ни за что не отличишь от других. Вот только бы еще пионерский галстук…
— Тпрр! Тормози!
Митя вздрогнул и поднял голову. Обоз остановился в степи. Митя встал на ноги, и теперь он видел переднюю подводу и Васю, стоявшего возле нее с черным ведром в руке. Потом Вася передал ведро Сереже, а сам взял квач и стал мазать быкам спины. На яркорыжей шерсти ложились черные полосы, и вскоре все упряжки так зарябились, что Митя, подпрыгивая на зерне, от души смеялся.