В трущобах Индии
Шрифт:
— И дрянной же корм! — ворчал Боб Барнет, глотая мягкие лепешки, которые на местном наречии назывались «аппис» и были так же легки, как маленькие крокетки в форме ракушки, которые продают в Париже разносчики. — God bless me!* — Надо по меньшей мере триста семьдесят таких пилюль… я рассчитывал… чтобы насытить порядочного человека… и при этом ни одной капельки виски, чтобы согреть желудок. И подумать только, что у меня в подвале моего Аудского дворца все заставлено было первосортными винами, старым виски, бутылками двадцатилетнего джина, — и их выпили за мое здоровье, не пригласив даже меня, эти сатанинские красные мундиры!.. Не заберись мы еще на эту сахарную голову, а останься на равнине, мы могли бы найти у туземцев пищу и эррак (рисовая водка)!.. Еще один день рисовых лепешек и чистой воды, потому что кофе ни что иное, как вода, подкрашенная цветом «дебета» синьора Максуэлла… Не беспокойтесь, капитан, все будет полностью уплачено вам; мы одним ударом подведем балансы наших счетов…
></emphasis> * Помилуй меня, Боже!
И, продолжая таким образом ругаться и проклинать, честный янки глотал целые горы, пирамиды «апписов» к великому изумлению Нариндры и Сами, которые не успевали готовить их. Но все в этом мире имеет свои границы, даже аппетит янки, и Боб Барнет кончил тем, что насытился. Он проглотил затем кружку кофе вместимостью в четыре, пять литров, подслащенного тростниковым сиропом в сообразном этому количеству размере и, громко крякнув двадцать три раза, сказал с видимым удовольствием, что теперь «ему гораздо лучше!»
Странная раса эти англосаксонцы! Есть, это потребность всякого живого существа, которой оно не может лишить себя; но странный феномен! В то время, как жители юга, французы, итальянцы, испанцы и т.д. нуждаются в умеренности, чтобы вполне владеть своими умственными способностями, у народов севера: германцев, саксонцев, англосаксонцев мозг действует только тогда, когда у них плотно набит желудок несколькими слоями съестных припасов. Знаменитый Боб Барнет был истым представителем этой расы, тяжелой и сонной натощак; человек дела просыпался в нем только, когда он успевал удовлетворить свои животные потребности.
Покончив с завтраком, он взял карабин и, обернувшись к своему другу, сказал:
— Пойду на охоту, Фред!
Сердар нахмурил брови при этих словах, которые, видимо, раздражали его.
— Мы окружены врагами, шпионами, быть может! Ты лучше сделаешь, если останешься здесь.
— У тебя много проектов, и они занимают тебя… ну, а мне что делать?
— Ты знаешь ведь, что твоя голова оценена…
— Да, в двадцать пять тысяч, ни более, ни менее, как и голова Нариндры.
— Дело не в цене, а в том, чтобы сохранить ее в той же мере, как если бы англичане предлагали за нее целый миллион; ты знаешь также, что мы принимаем участие в весьма важном предприятии, от которого зависит судьба восстания, а с тем вместе и миллионов людей. Неужели ты не можешь пожертвовать минутным развлечением такому важному предприятию? Обещаю тебе, что мы сегодня же ночью вернемся на материк, а ты знаешь, что у тебя будет много случаев пустить в ход свой карабин…
— Ты всегда прав, — отвечал Боб покорным тоном, — я останусь. Будь у меня удочка и веревочка, я поудил бы в озере…
Генерал произнес эти слова с такой комичной серьезностью, что Фред не мог удержаться от улыбки; он почувствовал некоторое сожаление, что противоречит своему другу, и сказал ему с некоторым колебанием:
— Если ты обещаешь мне не отходить далеко от той маленькой долины, что позади нас, в самой пустынной части горы, то, пожалуй, ты не подвергнешь нас опасности, поохотившись там часика два; я боюсь только, чтобы ты, увлеченный своею страстью к таким развлечениям…
— Клянусь тебе, что не перейду за границы, указанные мне тобою, — перебил его Барнет, с трудом скрывая свою радость.
— Что же, иди, если тебе так хочется, — отвечал Сердар, сожалея о своей слабости, — помни только свое обещание! Будь осторожен и не оставайся в отсутствии более двух-трех часов… ты мне понадобишься, когда вернется Ауджали.
Фред не успел еще кончить своей фразы, как уже Барнет вне себя от радости скрылся позади плотной стены тамариндов и бурао, крепкие, сильные отпрыски которых спускались густой чащей в долину, указанную ему другом.
Было, надо полагать, часов одиннадцать утра; яркое солнце золотило верхушки больших лесов, которые шли этажами по капризным, волнообразным уступам Сомната-Кунта; озеро Пантер, прозрачность которого не мутилась ни малейшим дуновением ветерка, сверкало, как огромное зеркало, под ослепительными лучами солнца; исполинские цветы огневиков и тюльпановых деревьев медленно колыхали свои крепкие черешки, как бы ища под листьями защиты от дневного жара; палящий зной, не смягченный никаким облачком, лился с небесного свода, заставляя птиц прятаться под ветками диких зверей в глубине своих логовищ и призывая к покою все, что жило и дышало под этой экваториальной широтой.
Нариндра и Сами, не заботясь ни о гремучих змеях, ни о кобрах, вытянутых под карликовыми пальмами и предавались всем сладостям отдохновения, тишина нарушалась только ясным и серебристым звуком карабина с литым из стали дулом, который Барнет пускал время от времени в ход.
Всякий раз, когда звук этот, ослабленный роскошной и обильной растительностью, которая преграждала путь воздушным волнам, достигал до слуха Сердара, последний не мог удержаться от нетерпеливого движения: один, сидя под тенью банианов, он продолжал наблюдать за горой с таким видом, который указывал, что он серьезно чем-то озабочен.
Время от времени он складывал руки и, пользуясь ими, как акустическим рогом, прислушивался внимательно к шуму, который доносился из нижних долин со стороны Пуанта де Галль. Можно было подумать, что он ждет условного знака, так как, прислушавшись более или менее продолжительное время, он с лихорадочным нетерпением брал бинокль и внимательно занимался изучением каждой складки земли, каждой части лесной чащи, делая под конец жест самого глубокого разочарования.
Оставив после этого свой наблюдательный пост, он задумывался, и мысли его блуждали среди грандиозных проектов, которые он оставил и которые должны были удовлетворить два чувства, наполнявшие всю его жизнь, — патриотизм и ненависть к вечным врагам Франции.
Это был один из тех людей, которых природа вылила из чистейшей бронзы и которые лучше всяких рассуждений доказывали наглядным образом, что страсть к великим деяниям и героической преданности не представляет собою одной лишь отвлеченной идеи. Не зная даже его прошлого, можно было смело утверждать, что в нем не было никаких низких и бесчестных поступков, несмотря на то, что человек этот перенес много испытаний.
Вот уже десять лет, как он колесил по всей Индии, возмущаясь на каждом шагу алчностью британцев, которые душили эту прекрасную страну всякого рода несправедливостями, какие только могут быть придуманы торгашами, облагали бедных индусов податями, превышающими их доход, вытесняли местное хлопчатобумажное и шелковое производство, издавая деспотические приказы в пользу производства Манчестера и Ливерпуля, с хладнокровием и жестокостью способствовали исчезновению сорока миллионов парий чрезмерной вывозкой риса, их единственной пищи, вызывая таким образом периодические голодовки, которые уничтожали миллионы населения, не исправляли и не очищали в тех местах, где жили жили эти несчастные, прудов и каналов орошения, без которых все гибнет во время засухи… И вот он, которого бедные «наиры» Декана звали Сердаром, командиром, а «райоты» Бенгалии — Сагибом, принял к сердцу дело несчастных и после десяти лет терпеливых страданий сошелся со всеми кастами, приобрел доверие тех и других, пользуясь повсюду религиозными предрассудками, внушил раджам надежду вернуть обратно отнятые троны, и ему удалось таким образом с помощью Нана-Сагиба образовать обширный заговор, в котором, несмотря на миллионы заговорщиков, не участвовало ни одного изменника. В условленный день по данному знаку восстали сразу двести тысяч сипаев без всякого о том ведома со стороны английского правительства, захваченного врасплох и не приготовившегося к защите. Поразительный пример, единственный в истории целого народа, который на несколько лет вперед знал уже условные слова и час, назначенный для свержения ига притеснителей, причем ни один из этих людей не выдал доверенной ему тайны.