В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
…На войну Хартума провожал Хасбулат. Прощаясь па полустанке Мамед-Кала, Хартум вручил Хасбулату толстую тетрадь, всю исписанную стихами.
— Учитель, береги до моего возвращения, — попросил Хартум.
— Обязательно сберегу, сынок, только скорей возвращайся. А может, попробовать напечатать твои стихи?
— Нет! Книга эта еще не завершена. Хотя на войне вряд ли придется писать стихи… Но ничего, посмотрим.
— Да побережет тебя небо, сынок!..
Поезд медленно отошел, а Хасбулат еще долго стоял, прижав к груди тетрадь со стихами юного поэта, и глядел вслед красным огням на последнем вагоне, пока они не исчезли в ночной степи…
Опустел аул, опустела школа без старшеклассников. И большая сакля Рабият, казалось, опустела, будто из этого гнезда улетел целый выводок птенцов. Как заметил тогда учитель, сразу на много лет постарел аул — камни все те же, стены все те же, улицы все те же, но все постарело.
Лишь доброе слово Хасбулата теперь поддерживало Рабият. Но злые языки заработали с отъездом Хартума вовсю. Одна женщина, говорят, половина сплетни, две женщины — три сплетни, а три женщины — уже мешок сплетен.
— Теперь-то наша Рабият не будет запирать двери — и замок в ее руках, и ключ.
— Вы только на учителя поглядите, как он бережет ее! Даже по воду ходит — слыханное ли это дело, чтобы носящий папаху ходил по воду? Нет, нет, что ни говорите, подруженьки, тут нечисто… Рыльце учителя в пуху.
И вот однажды ночью сакля затряслась от нетерпеливого и громкого стука в ворота. Рабият выбежала открыть, и во двор вошли, ведя в поводу лошадей, три ее брата.
Хасбулат увидел их в окно, но решил лучше не показываться — снова лег и укрылся одеялом. Ему очень хотелось спать — сегодня он допоздна сочинял военкому третье, самое убедительное заявление с просьбой отправить его добровольцем на фронт.
Но заснуть Хасбулату не удалось. Скоро все три брата постучались к нему, он открыл дверь. Их лица ничего доброго не предвещали. Они оглядели тускло освещенную комнату и бесцеремонно уселись на край тахты, поправляя на поясах длинные кинжалы.
— Ты — учитель? — спросил старший, с седоватой бородой и большими пышными усами.
— Да, — ответил Хасбулат, торопливо натягивая брюки.
— И звать тебя Хасбулат?
— Да. — Хасбулат заправил в брюки рубаху.
— Живешь здесь, у нашей сестры?
— Если вы ей братья — да.
— А теперь — чтоб ты знал, кто мы такие и чем занимаемся… Грамотой мы не блещем, но зато в чабанском деле никому не уступали, так же, как не уступали там, где надо защитить честь свою и сестры. До нас дошли слухи, что ты…
— Я слушаю вас, но можно мне сесть? — Хасбулат наконец застегнул пуговицы.
И почему-то вспомнил вопрос, который ему недавно задали в классе: «Почему землетрясения в большинстве своем происходят ночью?» Он подумал и ответил: «Все темные дела чаще всего происходят ночью».
— Ничего, ты не песочный, не рассыпешься. Стой, как стоишь. — Бородатый громко высморкался и встал, следом за ним поднялись младшие. — Ты, говорят, сожительствуешь с нашей сестрой. Тьфу! — скривился он, будто откусил неспелую сливу. — Какое поганое слово…
— Что вы с ней сделали? — Хасбулат рванулся к выходу, но ему преградили дорогу двое, положив ладони на кинжалы. — Я вас спрашиваю, что вы с ней сделали?
— Это тебя не касается.
— Когда же вы образумитесь, люди! — схватился за голову Хасбулат, вспомнив, как жестоко обошлись некогда с его женой и детьми. — Когда же вы образумитесь!
— Не тревожь мух понапрасну… Ты нанес нам позор и должен ответить.
— Какой позор, люди?
— Ты замарал черным пятном наш род, а в роду нашем такое не прощается, — вмешался средний брат. — Как учитель, ты должен знать, что сказал волку еж: «Если волк проглотит меня, то плакать будет не моя мать, а его!»
— Люди, образумьтесь, прошу вас. Не было ничего между нами, поверьте.
— Не было, а весь аул на наш род пальцами показывает. Это что?
— Да какое вам дело до всего аула, вы лучше спросите ее, она же ваша сестра…
— Мы уже спрашивали…
— И что же она вам сказала?
«Неужели они избили ее? — думал он в отчаянии. — Несчастный я, и она из-за меня пострадала».
— Сказала, что ты — негодяй, коварный и подлый, что ты обманул ее и теперь отказываешся жениться на ней.
_ Что? — оторопел Хасбулат. — Она вам так и сказала, что я отказываюсь на ней жениться? — Необыкновенная, радостная догадка вдруг озарила учителя. — Постойте, что же это мы так стоим? Садитесь… Чем бы мне вас угостить?.. Есть вино. Хотите?.. Вы так редко бываете у своей сестры, я вас впервые вижу и так рад, так рад… — «А Рабият меня пугала, что они страшные и свирепые! Да они такие хорошие, что я готов целовать кончики их усов!»
— Он, похоже, от страха рехнулся, — заметил младший брат.
— Знаем мы таких, хитрит, — возразил ему старший и, снова обращаясь к Хасбулату, прикрикнул: — Ты давай не юли!.. Значит, признаешься, что жил с ней?
— Нет.
— Вот что я тебе скажу, учитель: будь мужчиной и признайся. Ты же папаху носишь, а не платок. Ну что за люди, совсем испортились!.. Ты отказываешься жениться на ней?
— Нет!
— Нет?.. — Теперь растерялись братья.
— Я не отказываюсь жениться на вашей сестре! Да, да, хоть сейчас же! Я согласен!
— Слышали, братья? — обернулся старший, довольный тем, что сумел-таки обратить человека на праведный путь. — Он уже согласен!.. И правильно, другого выхода у тебя нет. Мы не для того гнали лошадей сто верст, чтоб ты пререкался с нами.
Этот человек был горд и уверен, что его грозный вид возымел силу.
— Значит, ты женишься на нашей сестре?
— Да, да!
— Не кричи. Мы здесь не глухие.
— Если она согласна, если согласна ваша сестра…
— Это не твоя забота.
«Вот-вот, именно, черти вы этакие, где же вы до сих пор-то были?!» — улыбался про себя Хасбулат.