В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
— Амри, давай нагрянем в гости к этому Хала-Бахмуду.
— Да на что он тебе сдался?
— Я тебя прошу.
— Ну ладно, и к нему нагрянем, и ко мне. Машина круто свернула с шоссейной дороги направо и стала спускаться к ущелью Уцмуц.
У знаменитого ключа Улилла-Шин, что значит «Ключ, исцеляющий глаза», все путники останавливаются. Остановил машину и Амри. Их приветствовала Сибхат Карчига — она держала за повод лошадь и пила, черпая воду ладонью.
— В добрый час, тетя Сибхат! — улыбнулся Амри.
— Добрый, добрый, толстяк, — улыбнулась в ответ Сибхат. — Ты все вширь растешь.
— Да, милая Сибхат, говорят — в детстве избаловали.
— Знаю я твое детство. Не я ли тебя ловила на мельнице? Вас тянули в человеческую жизнь, а вы…
— Что поделаешь! Непривычно было и страшно под казенной крышей. Потом поумнели… Ты — в райцентр?
— В райцентр. Случайно не знаешь, наш судья Ливинд дома?
— Опять на нас жалоба? Ну, будет, Сибхат, мы уже не рубим твой лес, уголь возим. Ты слышала, что мы свой рудник открыли?
— Ты все шутишь.
— Ну, а зачем же ты опять в суд?
— Успокойся. У меня письмо к матери Ливинда.
— Что?! У него мать давно умерла!
— Да, но и письмо давнишнее, от его отца.
— От какого отца?
Ливинд торопливо выбрался из машины.
— От кого, ты сказала, письмо?
— От твоего отца, уважаемый Ливинд. Надо бы поздороваться. — Сибхат Карчига протянула руку.
— Прости, пожалуйста. Здравствуй, — пожал ее руку Ливинд.
— На ловца, говорят, и зверь бежит. — Доставая письмо из хурджина, Сибхат Карчига рассказала в двух словах, как его нашли.
Ливинд взял солдатский треугольник, опустился на придорожный камень, стал рассматривать письмо со всех сторон.
— Ты помнишь отца? — тихо спросил Амри.
— Плохо, — ответил, не оборачиваясь, Ливинд. — Помню только, что были у него большие усы и шрам на щеке.
Сибхат Карчига, пожелав им доброго здоровья, села на коня и уехала. Амри, чтобы не мешать другу, стал заливать воду в радиатор. Когда он кончил и посмотрел на Ливинда, тот, бледный, озадаченный, протянул ему развернутое письмо.
— Прочти…
Амри взял письмо…
«Салам! Мои добрые пожелания да защитят вас от невзгод в трудное время!
Всем родным и близким приветы передай, сына моего Ливинда обними и поцелуй. Как хочется подбросить его на руках, увидеть его улыбку, услышать смех, порадоваться, родные мои, дорогие мои!
Я знаю, вам сейчас нелегко, и никому не будет легко, пока не кончится эта распроклятая война, пока не одолеем этого жестокого врага, который несет людям горе и слезы. Мне, родная Милайсат, раньше родиной казался наш маленький аул, наш район, наш Дагестан. Я не знал, что родина у меня такая большая, я это узнал здесь и горжусь, что она такая есть, и никому ее не одолеть.
Ты помнишь, Милайсат, я не мог зарезать курицу, что ты покупала на базаре, соседа просил, я крови всегда очень боялся. Но здесь преодолел этот страх и в упор расстреливаю врагов из автомата.
Что делается, что творится… ни пером описать, ни словами рассказать… И как ни странно, чем больше я вижу все это, тем больше хочется стать чище. И за глупости свои прошлые я укоряю себя и никогда не прощу себе.
Родная Милайсат, прости меня, если я был с тобой в чем-нибудь груб… Честное слово, не такой уж я мальчишка, а все старался быть похожим на других, ты же знаешь, этаким носящим папаху, мужчиной, горцем, мол, жена должна знать свое место у очага… Глупо, ой, как все это глупо, просто стыдно. Ты все мне дала, и любовь, и счастье, ты мне сына родила, а я, как последний идиот, пыжился, мнил себя этаким деспотом-мужем — как же, горец. Тьфу! Прости меня, тысячу раз прошу — прости, я готов стать перед тобой на колени, готов целовать следы твоих ног!
А теперь приготовься услышать от меня самое, может быть, неприятное, но я не могу не сказать тебе об этом, — я хочу, чтобы между нами было все ясно и чисто. Не суди меня жестоко, было это гораздо раньше, чем узнал я тебя. Я давно хотел тебе признаться в этом, но что-то удерживало меня. Я уверен, что ты простишь меня. Я хочу тебе сказать, что у нашего сына есть еще старший братишка. Эта женщина живет в ауле Дибгали, где я в молодости работал пастухом и жил у нее в сакле. Она была вдовой. Она хотела иметь детей, чтобы не быть одинокой, она просила дать ей это счастье. И родила от меня сына. Ее звать Исайхала Разья, а сына, как это я узнал позже, она назвала Хала-Бахмудом. Он и есть старший брат нашего Ливинда. Пожалуйста, ты узнай о них, как они живут, им, я знаю, труднее, чем тебе, помоги им, чем сможешь. Только прошу, не сердись, родная Милайсат. Ты продай мою бухарскую папаху, мою бурку, продай кинжал и поделись с Разья. Не жалей ничего. Самое высшее благо для человека на земле, как я стал понимать, это мирное небо над головой. Обнимаю тебя, родная моя.
Твой муж Абдулла».
Прочитав письмо, Амри сложил его опять в треугольник и посмотрел на Ливинда. Судья молчал. И Амри подумал: не случайно Ливинд интересовался этим Хала-Бахмудом. Да, верно сказано, что жизнь — как мельница. Она вертится, как колесо, и ломается, как хлеб.
— Ты что, знал, что он твой брат? — Амри положил письмо на колени Ливинда.
— Откуда? Это чертовщина какая-то. Поедем! Ливинд поднялся с камня и быстро направился к машине.
Когда они подъезжали к аулу, лежащему на скалистых холмах, Амри показал саклю, которую строил неожиданно найденный брат Ливинда. Обычный дом, такой же, как многие новые дома в ауле Дибгали. Ведь строят теперь дома не так, как раньше, когда крыша одного дома служила балконом для второго, в общем — друг за другом, террасами по склону, — а строят на просторе, чтобы можно было перед каждым домом разбить палисадник, чтоб можно было подъехать к дому на машине. Да и крыши теперь не плоские, глинобитные, а железные или шиферные и выкрашенные в яркие цвета.
Машина подкатила к недостроенной сакле Исайхала Хала-Бахмуда. Ливинд увидал Киз-Бике, которая сидела с детьми за столом на верхней террасе и, как видно, помогала готовить уроки. А двое мужчин во дворе, спиной к воротам, не обращая внимания на шум машины, тесали камни. Это были так называемые именные камни для новой сакли, которые вставляются после всего в стены дома. На них высекают дату строительства, имя хозяина, имена жены и детей или доброе изречение, вроде: «Да будут всегда в жизни сопутствовать удачи и светлые радости тем, кто живет в этом доме, и тем, кто посетил этот дом!»
— Который из них? — тихо спросил Ливинд у Амри.
— В белой рубашке, видишь, ближе к нам.
Посмотрел Ливинд на широкую сильную спину, и показалась она ему такой знакомой… Да, да, он видел эту спину в детстве, он сидел на ней, когда отец катал его, изображая коня.
Киз-Бике, заметившая гостей, растерялась, исчезла с детьми в комнате.
— Да будет легким труд, Хала-Бахмуд! — приветствовал Амри хозяина.
— Спасибо, Амри!..
Хала-Бахмуд снял очки, встал. Он вымыл руки в тазу, вытер их, снял фартук и протянул огромную руку гостям.
Ливинд глядел на этого могучего человека, на его лицо. Да, и усы такие же, как у отца, только шрама нет… И Амри вдруг обратил внимание на то, что они в самом деле похожи.
— Очень рад, парторг, что ты пришел, да и гостя с собой привел. Здравствуйте, — белозубо улыбался Хала-Бахмуд.
— Это наш судья.
— Не было у меня дела в суде, потому и не свиделись раньше. Но я очень рад.
Хала-Бахмуд повернулся к молодому каменщику, помощнику:
— Эй, Муса, бросай на сегодня работу.
— Ты, Хала-Бахмуд, пожалуйста, не тревожься, мы ненадолго… — начал было парторг, но хозяин воскликнул:
— Что вы, гости дорогие, вы обидите меня! Два года у меня не было гостей. Прошу вас, очень прошу, уважаемый Ливинд, окажите мне такую честь. — А на ухо Мусе: — Там, за домом, выбери самую жирную… Будь она неладна, эта сакля, из-за нее я одичать могу!..
– Дом у тебя хороший, да будет на счастье… — растерянный Ливинд запнулся. Неужели этот гостеприимный человек в своей семье скуп и жесток?..