В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
Родник под аркадой
Древний и очень добрый обычай бытует в горах. Если сбудется задуманное, горец клянется в душе или перебросить мост через реку на оживленном месте, или восстановить где-нибудь в ущелье разрушенную мельницу, или же построить родник у дороги, или навес над ним в виде арки. Право, прекрасный обычай, и потому священный. «Добро, — говорят горцы, — надо орошать, чтоб всходы его были еще более добрыми».
Этот обычай не устарел, он существует и в наше время. Один клянется в душе: вот найдет моя дочь счастье со своим избранником, и я посажу плодовое дерево на перекрестке, другой твердит — если «защита» у сына пройдет успешно, построю беседку на горном перевале для путников.
Разные люди — разные желания и надежды. Гончар заявляет, что если обжиг пройдет благополучно, то обновит черепицу на крыше соседа, а мастер-златокузнец уверяет, что если этот браслет понравится невесте, то он украсит каменными бордюрами верхний этаж старинной башни. Хороший обычай, добрый обычай, достойный всяческой хвалы обычай.
Но добро хорошо, когда оно делается от чистого сердца, говорят горцы, сделал добро — молчи, тебе сделали добро — не забудь рассказать. И ко всему этому прибавляют: делать добро тоже надо уметь, и такое счастье не всякому дано.
Случилось это в местности Шурмала-Хаб, там, где серпантином вьется с гор дорога. Эта дорога связывает с берегом моря аулы Кана и Сирага. На привале у ручейка с прозрачной ключевой водой в один из весенних дней встретились двое. Вернее, один уже сидел на камне, подложив папаху. Над ним ветвистое дерево дикой груши, а на сучке хурджины, из которых торчали всевозможные инструменты: молоток, топор, пила, мастерок… Вот к нему-то и подошел с усталым видом другой горец, тихо поставил свои хурджины, из которых тоже торчали деревянные рукоятки подобных же инструментов. Со стороны могло показаться, что это строители-каменщики, направившиеся в какой-то аул на заработки.
— Ох, устал, — проговорил подошедший. — Но погода сегодня хорошая, как вы думаете?
— Да, погода чудесная.
— Откуда?
— Оттуда.
— Что значит «оттуда»? Я спрашиваю, из какого аула?
— Из аула Чархара.
— А я из аула Арадеш. Куда путь держишь?
— Сюда держал и вот сижу здесь, а ты?
— Я тоже сюда, и сейчас я тоже сяду.
— Что, дело какое у тебя здесь? — спросил сидящий, подозрительно рассматривая пришельца и его хурджины с торчащими рукоятками.
— Да. А у тебя?
— У меня тоже. Вспомнил вчера, что осенью я обещал, если будет хороший урожай, построить над этой речушкой у дороги родник под аркадой, и вот пришел…
— Как? Ведь я клялся, что если моя жена родит мне сына, то я выстрою здесь родник под аркадой.
— Ты можешь поискать себе другое место.
— Это почему же я должен искать?
— Потому что я первый объявился здесь, ты же сам видел! Вах, что за люди пошли!
— Подумаешь, первым пришел! Мы здесь не на соревновании по стометровке. Что из того? Первым я облюбовал это место, и все тут. Это место не твое, отцовское.
— Нет, почтенный, не выйдет, это место облюбовал мой дед, который из-за бедности не сумел ничего сделать, облюбовал мой отец, из-за войны ничего не сумел сделать, а я вот построю.
— Нет, родник построю я!
— Совести у тебя нет, вот что. Как можешь ты такое заявлять, бессовестная твоя душа, когда я первым пришел сюда и инструменты успел разложить. Тебе не кажется, что ты немного нахал…
— Как нахал? Я собираюсь сделать полезное людям дело, а он меня обзывает, посмотрите на него… Да кто ты такой, чтоб других осуждать?
— Я говорю о том, что вижу, говорю правду.
— Подумаешь, я такую твою правду под хвост собаке. Если хочешь знать, я могу доказать, что я был здесь первым.
— Это уже слишком.
— Ничего не слишком. Скажи мне, в каком месяце ты дал обет построить здесь родник?
– Это не твое дело!
— Почему же? Давай выясним… Сейчас апрель, так? А ты говорил, что осенью ты дал слово.
— Да, осенью, в сентябре.
— Хи-хи-хи, вот видишь, а жена моя, дай бог ей здоровья, еще в середине января прошлого года на ухо мне сказала, что у нас будет ребенок. Значит, мысленно я был здесь первым. Хи-хи-хи, вот так-то вот… — И он стал развязывать свои хурджины и вытаскивать инструменты.
— Клянусь, ты этого не сделаешь! — вскочил соперник и схватил незнакомца за запястье.
— Сделаю! — самоуверенно ответил тот.
— Не сделаешь!
— Я говорю, сделаю!!
— А я заявляю, не сделаешь!!!
И сцепились двое мужчин, носящих папахи на голове, да еще какие папахи, из лучшего бухарского каракуля — сур. И неизвестно, чем бы кончилась потасовка, если бы в это время не подошел третий, одинокий путник, не в папахе, а в кепке с козырьком, как балкон на втором этаже, с огромным животом, кривым носом на красном лице и маленькими хитрыми глазами.
При виде его дерущиеся отпустили рубашки и отошли, с интересом и каким-то ожиданием наблюдая за человеком, которого, видимо, оба знали и где-то с ним встречались.
— Клянусь, это наш Далайчи.
— Да, это Далайчи.
Но Далайчи, не обращая на них никакого внимания, снял с головы кепку, вытер платком вспотевшую лысину и, распластавшись на камнях, с удовольствием утолял жажду. В таком положении он лежал долго, испытывая блаженное чувство. Затем медленно повернулся на спину, окунув затылок меж листьев лопуха в воду, и стал смотреть на редкие белые облака. Эх, есть же на свете люди беспечные, умеющие видеть природу и радоваться ей. Он приподнялся, сел, надел кепку и, прищурив маленькие глаза, посмотрел на встревоженных людей:
— Эй вы, что вы здесь разорались? Птиц и тех перепугали. Ваши крики слышны были за километр, и я прибавил ходу, чтобы посмотреть на настоящую драку, давно не видел. А вы просто языки чесали… Нет, не стало в наше время настоящих мужчин.
И Далайчи, легко прыгая с камня на камень, приблизился к ним.
— Ссоры нам не миновать, добрый человек, если ты не рассудишь сейчас нас.
— Терпеть не могу кляуз. Вот что, ни слова больше. Есть у вас, чем заморить червячка? — спросил Далайчи, поглаживая ладонью весьма и весьма приметный живот. — А то, знаете, точит он мои исхудавшие кишки…