В ту сторону
Шрифт:
— Не платят?
— Сама квартиру иностранцу сдает. За валюту. А мне рубля жалеет. Если бы мне заплатили, я бы сама Расулу долг отдала.
Расул Газаев, владелец нескольких овощных ларьков, говорил с Машей и приезжим узбеком надменно: что за нация такая узбеки, вот мы — орлы. Мы, горцы, люди чести: я сказал, что нужен полный расчет за хурму, — а слово джигита крепко. Расул и Ахмад некоторое время смотрели друг на друга, причем горец смотрел презрительно, а выражение плоского лица Ахмада определить было невозможно. Острые черты горного человека
часть вторая
1
Накануне операции — последней, третьей операции — к Татарникову пришел отец Павлинов. Собственно, священника убедил Бланк, — сказал, что прийти необходимо, — по его представлениям, Татарников хочет креститься.
— Давно его знаю, — заметил Павлинов, — никогда он таких желаний не высказывал.
— Сходи к нему, Коля, сходи.
Священник сел у кровати, взял умирающего за руку. Рука была легкой и тонкой, на худых пальцах выпирали суставы, казавшиеся Павлинову неестественно огромными. Опухли суставы, подумал Павлинов, но потом сообразил, что у больного просто похудели пальцы.
— Причащать будешь? — спросил Татарников и постарался улыбнуться.
— Буду просить прощения, Сережа, — сказал Павлинов, — за то, что не привел к вере. Хочу примирить тебя с Богом.
— Неудачно ты выбрал время, Коля.
— Думается мне, что как раз вовремя. Очень хочу, чтобы Бог защитил тебя, Сережа. А то у меня такое чувство, будто Он на тебя прогневался.
— Думаю, у Бога есть более важные дела, чем сводить счеты со мной. Да и чем я так провинился?
— Покаяться не хочешь?
— А в чем же мне каяться? — Как ни плох был Татарников, он даже поднял голову от подушки, до того удивился. — Я, знаешь ли, за последние полгода почти с кровати не вставал.
— Я же не имел в виду буквально грешных дел, — неловко сказал Павлинов.
— В помыслах? — еще более изумился Татарников. — Были у меня, конечно, вздорные мыслишки. Хотел поправиться.
— Исповедать тебя не могу, сказал Павлинов, — сначала должен крестить.
— А я и не собираюсь исповедоваться. Даже, не знаю, что бы тебе такое рассказать. Однообразная у меня жизнь.
— Все мы грешим, — сказал отец Павлинов. —
— Не знаю как все, за других не скажу. — Татарников тяжело дышал, воздуха не хватало. — А я не грешил.
— Так не бывает, Сережа.
— Бывает, — сказал Татарников.
— Подумай, Сережа.
— Зачем Господу наказывать меня, Коля?
— Господь не наказывает, Сережа. Он посылает испытания.
— То, что у меня отрезали половину тела, — это испытание, святой отец?
— Неисповедимы пути Божьи, — тихо сказал отец Павлинов, и страшно ему стало от собственных слов, но он договорил их до конца. — Если тебя поразил недуг, значит, Бог увидел в этом смысл, и нам тоже этот смысл однажды станет внятен. Постарайся — я знаю, это непросто — постарайся увидеть в своей болезни смысл.
— Нет никакого смысла, Коля. Вздор. Я не принимаю этого испытания. Я его не заслужил. И отказываюсь верить, что эту дрянь мне послал Бог.
— Кто мы такие, чтобы знать промысел?
— Мы люди, отец, и мы испытываем боль. Не называй, пожалуйста, боль промыслом. Разве нужны особые основания для того, чтобы жалеть людей? Богу нужны особые причины для жалости? Тогда почему это существо называется Богом?
— Бог милосерден, Сережа, мы иногда сомневаемся в его доброте, но приходит пора, и мы ее видим.
Татарников ничего не сказал.
— Господь прострет над тобой руку — и ты победишь.
— Что-то я не чувствую его руки, — сказал Татарников.
— Требуется верить, Сережа. Верить и тихо молиться.
— Вера у меня есть, — сказал Татарников. — Я утром верю, что смогу продержаться до вечера. А вечером верю, что на ночь хватит сил — протянуть до утра. У меня простая вера, отец. Знаешь, один человек сказал, собираясь в бой: если ты не можешь помочь мне, Господи, то хотя бы отойди и не мешай.
— Разреши, я крещу тебя, — сказал отец Павлинов.
— Если Бог действительно есть — ему должно быть наплевать, брызгал ты на меня водой или нет. А если Бога нет, то какого рожна креститься?
Они молчали несколько минут. Потом Николай Павлинов сказал:
— Тебе очень больно?
— Терпеть можно.
Опять помолчали.
— Не вини других. Не надо.
— Что ты, Коля, кого же винить? Так вышло.
— Государство наше скверное, знаю. Ты не получил того, что заслужил.
— Обычное государство. А я не сделал ничего, чтобы заслужить отличие.
— Ты много работал, Сережа, ты размышлял.
— Не выдумывай, Коля. Я ничего в своей жизни не сделал.
— Ты мне искренне говори. — Павлинов подумал, что исповедь все-таки получилась.
— Искренне. Я всех благодарить должен. Лежу и благодарю. Учили, стипендию платили. Жил под крышей, не голодал. Я в ножки нашему государству должен кланяться.
— Не надо, Сережа, обойдемся без юродства.
— Нет юродства. Государству кланяюсь. И людям кланяюсь, за то, что кормили.
— Кормили?
— Видишь, — больной показал на капельницу, — до сих пор кормят.