В тумане

Измайлова Дина

Откуда он такой светящийся? Как мог солнечным зайчиком он выскочить из глухих и темных недр моего существа. Геля тоже светилась, каждым волоском переливаясь на солнце. Дралась, ругалась, нежничала ( как-то она сказала: «ты, мамочка – свет моих глазов) лопала шоколад, давилась таблетками, плевала капусту, жадничала, хохотала, воровала конфеты, плакала. Как безутешно она рыдала, когда я выкинула ее старого зайца. Я испугалась, мне казалось, она тогда погаснет. Но она обсохла и засияла опять, затаив свою маленькую трагедию в самом отдаленном уголке своего сердца. Швыряла яйца с балкона на головы прохожих (однажды ее засекли, и вечером какой-то дед пришел ко мне с разборками. А Геля упрямо не сознавалась,

слезы искрились на щеках, мы кричали на нее вдвоем, мы знали, что она врет, она знала, что мы знаем, что она врет, но она упорно отнекивалась. Так и не призналась. И я приняла ее сторону, это было неправильно, но что я могла с собой поделать, что я могла поделать с ней, легче было что-то поделать с дедом, мы его прогнали прочь, он был лишний), прыгала через резиночку, бегала, падала, читала, ковырялась в носу, плевалась, лазила по крыше – лазила, лазила, я знаю, а как отпиралась, с предельной честностью глядя на меня. И светилась, и глаза сияли тогда так же ослепительно, как у Степки сейчас.

А потом потухли, словно лампочка перегорела.

***

…Я чего-то пробубнила в ответ, сама не поняла что, и выскочила на улицу. Дома остались Пузырь, то ли ревущий, то ли хохочущий, неизменно путающий смех со слезами и наоборот. На улице – туман, в тумане – лишь я, никого вокруг больше, мои шаги гулко отзывались в пустоте, а, может, не только мои, да разве разглядишь что-нибудь. Так и не расслышала, что мне в дверях сказала мама, но я вроде в тему ей ответила, правда не помню что. Вот и поговорили. Из тумана выплыло бодрое лицо соседа с верхнего этажа. «Привет, юное поколение. Идем учиться.» – то ли спросил, то ли ответил он. «Идем» – то ли подтвердила, то ли возразила (а может, предложила?) я. Он согласно покивал головой, трубно прокашлялся и понес дальше свой стареющий организм, до краев наполненный неувядающим оптимизмом и верой в будущее. «Кретин» – раздраженно подумала я, оглянувшись ему вслед. «Дурочка» – спиной отзеркалил он, снисходительно пожал плечами и исчез в тумане.

Хождение в тумане какое-то не вполне устойчивое, и не совсем уверенное, и как бы не до конца хождение. Это скорее скольжение, а точнее, проскальзывание или просачивание из одного мира в другой. Я выскользнула из квартиры и медленно просачиваюсь в автобус. Я уже почти дошла, я уже точно не там, где была, но я и не вполне там, где должна быть, хотя я рядом, я слышу голоса, взвизгивание машин, до меня доносятся затхлые запахи. Еще чуть-чуть, и я достигну чего-то определенного, имеющего свои очертания, четкие границы, вход-выход и строго отмеренный временной промежуток. Еще только самую капельку, еще шажок, еще полшага, осталось только… И вот я уже здесь, где меня совсем не ждали. Кто-то чем-то стукнул меня в живот, еще кто-то чем-то вроде ноги наступил на мою ногу, я наугад заехала кому-то во что-то коленкой, и прошла, просочилась, еще рывок, и я уже – в центре, подпираемая со всех сторон бесчисленными телами. Не пошевелиться, не продохнуть – зато не упаду, зато где-то над головой тускло мерцает лампочка, и, если протолкнуться к окну, можно полюбоваться на свое отражение в тусклом стекле… А что еще надо?

Много в воздухе воды –

Сложно в воздухе ходить,

Вот бы взять, да и поплыть,

Только в воздухе воды

Недостаточно, увы,

для плытьбы,

Лишь для ходьбы

Хоть бы…

***

– Алло.

Не разбудил?

– Опять ты? Разбудил. Что, мучишься бессонницей и меня решил замучить?

– Прости, пожалуйста.

– Если уж звонишь по ночам, то хоть не извиняйся – сохраняй достоинство. Ну, чего надо?

– Поговорить.

– Поговори. Я-то здесь причем?

– С тобой поговорить.

– Со мной. Что за дикая мысль. И о чем?

– О чем-нибудь. О чем ты хочешь?

– Я ни о чем не хочу. Не я же звоню. А кто тебе сказал, что я хочу?

– Ну, ты меня еще ни разу никак не обозвала, даже не нагрубила явно. Видимо, хочешь…

– Просто я очень воспитанная. У меня это врожденное.

– Что-то раньше я этого не замечал.

– Да по телефону вообще сложно что-либо заметить. Работают только уши, да воображение. Остальное отдыхает. К тому же, ты придурок. Вообще тяжелый случай.

– Подтверждаешь свою воспитанность?

– Скорее преодолеваю ее. Делаю титаническое усилие над своей волей. Как, успешно?

– Вполне. Из всех благовоспитанных девиц, ты самая убедительная хамка.

– Спасибо. Только не убедительная, а убежденная. Я хамка с убеждениями.

– И какие же у тебя убеждения?

– Убеждения, на то и убеждения, чтоб их не раскрывать первому позвонившему идиоту.

– А имя свое раскрыть сможешь? Как тебя зовут?

– Кто как. Сегодня в автобусе, например, один субъект назвал «эй ты, лохудра».

– Страшно подумать, что ты ответила.

– Я ничего не ответила, меня ведь не спрашивали. Меня определили. А я растерялась, и почти поверила.

– Можно подумать, что ты застенчивая.

– Подумать можно все что угодно, особенно тебе. Ты, похоже, вообще мыслитель.

– Неужели ты его никак не обозвала, и не послала в задницу, или в какие-нибудь еще неведомые дали?

– Представь себе. И это наполняет мое сердце отчаяньем. Я просто не успела, сначала он был, а слов не находилось, потом слова появились, но он уже был далеко. Я не смогла догнать. Так и осталась со словами наедине. Хоть на тебя их выплесну.

– А на меня за что?

– Да просто так. Мне с ними как-то тесновато. А ты сам подставляешься.

– Ты, видно, испугалась в лицо ему все сказать. А по телефону можно. Чувство безнаказанности порождает безграничность самовыражения в форме отчаянного словоизвержения.

– Умничаешь? Уже интересно. Ну давай в том же духе.

– Может лучше ты?

– Не-а, мне сказать нечего.

– Совсем?

– Совсем. Я пустая, внутри глубоко и гулко, но похоже ничего нет. Роюсь-роюсь в себе, а ничего не нахожу, лишь эхо чужих высказываний. Хотя, если ты задашь вопрос, я смогу, может быть выдать какую-нибудь реакцию в ответ.

– Ну, выдай тогда, как тебя зовут все-таки?

– Подавляющее большинство меня не зовет вовсе. Как это ни прискорбно, большинство вообще не придает значения моему существованию, я подозреваю, что некоторые даже и не подозревают о нем.

– Ну а как зовет мама?

– Последнее время с недоумением, типа «О боже, да что ж это такое?», или «ну кто ты, ну кто ты после этого».

– А раньше как называла.

– Раньше Ангелочком. Но это было давно, и никому не верится, даже ей. У меня дурацкое имя, хотя у кого оно не дурацкое. У тебя, например, такое, что плеваться хочется, но у меня хуже. Потому что твое ничего не подразумевает, а мое подразумевает кое-что, чего я лишена напрочь. Я – Ангелина, и пока у меня были румяные щечки, ресницы до бровей, и золотистые локоны струились по плечам, все было в порядке. А потом все изменилось, а имя осталось. И мама порой не знает, как меня назвать. Впрочем, есть два официально признанных варианта – Геля или Лина. Гелей меня зовут дома, Линой – вне дома.