В тумане
Шрифт:
– Тогда я буду называть тебя Гелей. Ты же внутри дома.
– Может, уж лучше Линой, ты все-таки снаружи.
– Надо придумать еще один вариант.
– Тебе надо, придумывай.
– А если тебе не понравится?
– Тогда я не отзовусь.
– Ну ладно, я пошел думать.
– Далеко не ходи – заблудишься.
***
«На первое – борщ, на второе можно голубцы. Хотя, нет, опять капуста, может, рис с мясным гарниром. Степка утром ел кашу рисовую. Рис, опять рис. Макароны были вчера. Гречку не ест Геля. Картофельное пюре не
– Да что ж это такое? Ты что кусаешься? Щас как дам по шее.
– Не дашь......
– Дам. Перестань лизаться.
– Не дашь.
– Паразит малолетний. Да не плюйся ты, бога ради.
– Буду.
– Я тебе буду. Сиди тихо, а то выгоню.
– Нет.
– Да.
– Нет.
– Отвали (разве можно так разговаривать с ребенком? а как с ним еще разговаривать).
«Плов – опять рис, может, вареники, с капустой? – Геля не ест. С картошкой, лучше с картошкой. У Андрея же изжога, тогда с творогом. Степка, правда, не очень любит, но если сметаны побольше…»
– Ай. Что за зверь кусачий?
– Больно – о-о. У-у-у.
– Да не ври, не больно. Я тебя слегка шлепнула. А вот мне больно. Смотри как ты меня цапнул.
– Бо-о-о-льно. Целуй.
– Ладно. Давай щечку.
– Не-е-е. Попа больно. Попу целуй.
«Лучше блинчики, с творогом и сметаной. И компот».
– Это где тут мой попунчик, жомпопунчик, попердунчик. Вредный мелкий поросюнчик.
– Я тут. Ха-ха.
– Ты тут? Ты здесь, ты там и сям. Тебя я ам, и съем, Степан.
– Ай, боюсь. Ты волк?
– Я волк, страшный, жуткий, серый волк, в сладких детках знаю толк. Укушу за мягкий бок…
– Ты не волк. Ты мама. Ты что забыла?
– Да помню я, помню.
***
«Владивосток – дыра дырой,
Вверх дном торчит в воде морской
И я с вершины той дыры
Плюю на высшие миры» -
Это болезнь – я высекаю надписи на лавочках, партах, автобусных остановках, памятниках, придорожных столбах, в общественных туалетах, подъездах. В школе я перепортила все учебники, попадавшие в мои руки, никогда они не покидали меня без моего прощального привета. Только однажды, в определенном месте, в, бог знает, кем назначенный час, душа моя способна исторгнуть из себя ничего не значащие, и ни на что не претендующие слова, предназначенные исключительно для данного места. Слова и место неделимы. Слова и место равнозначны. Эта заплеванная скамейка и мои примитивные стишки в единстве своем обретают смысл, не знаю какой, знаю лишь, что не высший, но что с того. Я и ползаю по земле и высоты опасаюсь. Вот и пачкаю то, что на пути попадается.
Дворничиха подозрительно сверлила меня глазами, пробила меня насквозь, я чувствую зияющие отверстия в своем организме. Пошла она. Курю, медленно выдыхая себя в пространство, и еще медленнее вдыхая в себя отфильтрованный табак. С каждой затяжкой меня остается все меньше, и все безразличней становится зудящее сверление постороннего взгляда. Наконец, я затушила окурок, и старательно не прицеливаясь запулила его в сторону урны. Он попал прямо в цель, приземлившись на тротуар в двух шагах от дворничихиной метлы.
– Я
– А встать и кинуть в урну западло, да.
– Я думала, попаду. Я старалась.
– Ах ты думала, соплячка безмозглая. Совсем никакой культуры, мать твою. Не, ну что за молодежь. Ох…ть можно. Да чтоб тебе…. Да чтоб тебя… Да чтоб ты… Да как же вас воспитывают таких.
– Так и воспитывают…
Но я уже иду к остановке, с каждым шагом обретая все большую ясность в отношении самой себя. Она орет мне вслед что-то, ко мне не относящееся, но навеки ко мне привязанное, призывает в свидетели окружающих, кто-то подходит к ней, одобрительно кивая головой, с отвращением и злостью они глядят в мою спину… В волосах моих звенит ветер, ноги спотыкаются о камни. И повсюду шныряют люди, поодиночке или незначительными кучками, пихаются, кидаются назойливыми взглядами. Как много вокруг человечества. И как мало в человечестве меня. Зябко как-то.
«Как много всех вокруг меня.
Чем больше их, тем меньше я.
Они не те, и я не та,
вокруг не видно ни черта.
Пусть говорю совсем не то,
я в маске, шляпке и пальто
ЗАТО!».
***
Я смотрю в окно, неотрывно, пристально, до боли в глазах, вглядываюсь в темноту, слабо озаряемую тусклым фонарем. Невообразимо пусто на улице, дверные проемы в подъездах тускло мерцают потусторонним светом, и одинокие призрачные тени скользят в тишине. Где-то там заплутала моя дочка, моя маленькая дочка, вдруг ставшая большой. Она ходит, куда вздумается, она делает, что взбредет ей в голову. Мне бы побежать за ней, разыскать ее в одном из мрачных закоулков, привести домой, водворить на место, и запереть квартиру на тысячу засовов, чтоб не смела больше, чтоб не смела больше… Господи, господи, да где же искать ее, маленькую девочку с золотистыми локонами? Может, ты увидишь ее, узнаешь по глазам, они сияют, они голубые, они всегда спали по ночам. А потом потухли, и в них зарождается новый огонек – непонятный, чужой, осторожный, как дикий хищный зверек он выглядывает из зрачков, он оживает к ночи, он будоражит ей кровь, заставляет идти одну во мрак, туда, где нет меня. Но ведь ты-то есть везде, Господи. Ты ведь должен быть и там тоже, там, где вроде бы тебе нет места, но ты есть там, должен быть там, да? Да ведь если ты есть, ты должен быть везде. Узнай ее, мою девочку, по странным глазам, несчастным и ищущим, по вздорным словам, ненужным и рвущимся. Узнай ее, Господи, накрой рукой своей, проведи ее маленькую и потерянную по дорогам темным и извилистым домой. Господи, господи, господи, убереги ее от всего дурного, приведи ее домой. Да есть ли ты вообще, Господи? Мне так надо, чтоб ты был, чтоб держал в руках своих все то, что я удержать не в силах. Мне так надо, чтоб ты был, не ради меня, я и так доживу, дотерплю, доползу куда-нибудь, но как же ей, как же им, маленьким моим, как им в этой тьме, в пустоте этой, где ни черта не видать, где так легко оступиться и сгинуть…
Конец ознакомительного фрагмента.