В тупике
Шрифт:
— Едешь завтра? — спросил чех с досадой. Ведь это означало, что у него будет другой сосед, может быть, храпак или вонючий.
— Нет, поеду с цирком до Швейцарии.
— Это при пяти-то тысячах?
Он не мог представить себе, что кому-то может вздуматься продолжать эту работу, имея пять шикарных банкнот в кармане!
— Вот именно!
— Значит, выставишь хорошее угощение? Владимир нахмурился и промолчал.
— Слушай-ка, ты что — скупердяй?
— Заткнитесь вы там, в углу! — закричал кто-то. Наконец мотор включили, фургон тронулся.
— Ну, такого я от тебя не ждал! Вот ведь как ошибаешься в людях!
— Да я не скупердяй, просто деньги-то не мои, а Блини.
— Тогда другое дело. А почему ты его зовешь Блини?
— Потому что он умеет стряпать и чуть ли не каждый день пек блины. Знаешь, что это такое?
— Русское блюдо?
— Ну, вроде оладий. Их едят со сметаной…
— Что-то мне это не по вкусу.
Чех замолчал, должно быть уснул.
Владимир считал дни: до Гренобля — две недели. Потом сразу граница. Трудностей тут никаких не будет, у цирка на всех один общий паспорт. А уж там, в Женеве…
Чья-то нога давила ему на ногу. Сосед слева дышал в плечо.
Медленно, осторожно Владимир пристроил граммофон себе на колени, поставил пластинку. Из-за толчков фургона игла поначалу соскальзывала с бороздки, но он поправлял ее кончиком пальца. Сперва гул мотора заглушал музыку, но мало-помалу она заиграла громче — это было старое танго, времен их жизни в Константинополе. Владимир чуть ли не прижался лицом к граммофону, чтобы лучше расслышать.
— Не дашь спать — морду разобью! — раздался в темноте чей-то голос.
Он послушался, остановил пластинку, сунул граммофон под жесткую подушку, устроился поудобнее среди рук и ног, окружавших его отовсюду, и глубоко вздохнул, как человек, наевшийся до отвала. Мгновение спустя он уже крепко спал и во сне ощущал вкус блинов со сметаной.
— Ты что, спятил, музыку тут развел среди ночи? — спросил в Грассе один из спутников во время утреннего умывания позади фургона.
Владимир блаженно улыбался. К чему отвечать? Тот все равно не поймет.
— Вот у нас в бригаде за все время человек двадцать русских перебывало, — продолжал спутник — он был родом с севера. — Все как один чокнутые. Я это тебе не в обиду говорю, но согласись…
Дождь перестал. Небо было абсолютно голубым, как на картинке, и собеседники, покончив с умыванием, уже поглядывали на белоснежное здание бистро с занавеской из бус на дверях. Даже издалека было видно, как блестит в полумраке стойка, обитая жестью. За ней угадывались бутылки, и казалось — тянет прохладой от ведерка со льдом.
— Поставишь нам?
— Я его еще вчера спрашивал, — вмешался чех. — Ничего не выйдет.
— А вот и поставлю, — решился Владимир. И все трое облокотились на стойку, бросив попутно взгляд на часы — время было считанным. Но хотелось успеть вздохнуть посвободней, вобрать в себя весь окрестный покой и тишину…
— Неужто к вечеру все сделаете? — удивился хозяин бистро, глядя на груду досок и перекладин. Еще шесть минут, еще пять, четыре, три…
— Повторить! — заказал Владимир, утирая губы рукой.
Две минуты. Только и успел расплатиться, взять сдачу, осушить стакан, в котором играет белое вино.
И уже свисток…
Глава 10
Снег лег еще не всюду — настоящие холода пока что не наступили. Но поезд шел так быстро, что вагонные стекла покрылись крупными цветами инея и нужно было соскребать его ногтями, чтобы разглядеть пейзаж за окном.
Отопительная батарея то обжигала, то дышала холодом после остановки.
Но это был настоящий поезд — так считал Владимир, — иначе говоря, поезд, который проносится через три или четыре границы, где являются с досмотром таможенники то в зеленой, то в синей форме, в разнообразных головных уборах, поезд, что ненадолго задержится на какой-нибудь отдаленной платформе столичного вокзала и вскоре вновь устремится вдаль, а судьбы пассажиров то и дело меняются за длинный путь.
У таких поездов свой, особый запах. В состав их входят различные вагоны — французские, швейцарские, немецкие, польские. Иногда к составу неожиданно прицепляют вагон, идущий в Москву или Финляндию.
На скамейке напротив сидела широколицая полька лет двадцати пяти, каждые два часа кормившая грудью младенца, а рядом с ней на полу, в корзинке, спал двухлетний ребенок. Был тут и муж, белокурый крестьянин с встревоженным лицом. В багажном вагоне они везли огромную груду вещей — чемоданы без замков, стянутые веревками, корзины, ящики. И на всех этих предметах — ярлычки Чикаго, Нью-Йорка, каких-то итальянских морских линий…
Поезд проносился мимо разных городов, где дома каждый раз были иного вида и цвета. А поля становились все шире, уже не было изгородей, и кое-где стояли халупы, напоминающие избы.
В вагоне царила дружелюбная скученность. Владимир спал, положив голову на ведро незнакомого человека. И так как на вокзалах все выходили поесть-попить, карманы у всех уже были набиты монетами разных стран.
У Владимира радостно сияли глаза. Один из его спутников был немец, другой — венгр, но все понимали друг друга.
— Я еду в Варшаву, встречусь там с товарищем… Он произнес по-немецки «Kamrad», с заглавным «К», придававшим слову какую-то поэтичность. Он понимал по-польски, поляки понимали по-русски. Каждый смеялся ошибкам другого.
А поля уже были под снегом, только на крышах ферм он еще не держался.
— Раньше я был морским офицером, а в конце концов стал работать в цирке…
Каждый рано или поздно рассказывал о своей жизни с такими подробностями, которые от родного брата утаишь. Поляк провел три года в Штатах, там родились его дети. Потом остался без работы и теперь ехал домой, авось жизнь стала лучше.
— Будешь опять сидеть без работы, — утверждал венгр. — Так сейчас повсюду — что в Европе, что в Америке. Ты сам-то откуда?