В тяжкую пору
Шрифт:
— Танки, товарищ бригадный комиссар!
Да, танки. Только чьи?
Кожаные подметки скользят по влажной броне. Спрыгиваем на землю, делаем шагов сто, раздвигаем кусты и следим за дорогой. Бойцы небольшими группами бредут на юг. Не обращают внимания на нарастающий гул. Значит, танки наши.
Вот и головная машина. Смотрю и не верю глазам своим. На башне жирная белая цифра — «50».
Забыв обо всем, размахивая маузером, выбегаю на дорогу.
— Стойте, стойте же!
Танк резко, со скрежетом затормозил.
Прошло менее суток с того часа,
— Прикрываем отход дивизии.
Мимо нас, огибая «тридцатьчетверку» командира, проходят другие танки.
Волков односложно, устало отвечает на мои вопросы. Трет ладонью широкий, с залысинами лоб.
— В два с чем-то получили приказ командира дивизии немедленно начать отход на Броды — Почаев — Подкамень. К рассвету сосредоточиться в районе Подкамень.
— Кто передал приказ?
— Начальник штаба Попов, по радио. Сам слышал.
— Генерала Мишанина видели?
— Нет.
— Генерала Рябышева?
— Нет.
— Где штаб дивизии?
— Не знаю.
— Штаб корпуса?
— Не знаю. Связи ни с кем не имею.
— Петр Ильич, тебе ясно, почему отходим? Волков глядит под ноги.
— Товарищ бригадный комиссар…
— Не хочешь отвечать.
— Я привык исполнять приказы.
— Ты не смотришь мне в глаза, потому что не веришь в обоснованность приказа.
— Да, мне не все ясно. Зачем наступали, клали людей… Возможно, у фронтового командования есть свои соображения…
— А ты знаешь, что Васильев и Герасимов на старом месте?
— Не может быть!
От вялой подавленности Волкова не осталось и следа.
— Так мы же их на съедение Гитлеру отдаем…
— Товарищ Волков, приказываю прекратить отход, занять оборону. На юго-западной окраине леса, на месте КП корпуса, держит оборону группа майора Петренко. Свяжитесь с ней.
— Есть! — Волков ожил, потом раздумчиво произнес: — Как бы вам, Николай Кириллыч, не вмазали за это… Приказ-то как будто фронтовой.
— Поживем, увидим. Я еду в Броды… В случае чего — держите дорогу до последнего…
Рассвет взял свое. Все усиливавшийся ливень оборвался неожиданно, как разговор на полуслове. Миновав кладбище, танк вошел в Броды. Дождь прибил пыль, потушил пожары. Лишь кое-где с шипеньем догорали куски бревен и досок. Улицами не проедешь. Воронки, кирпич, балки и трупы. Трупы — на мостовой, на тротуарах…
— Давайте попробуем огородами, — советует Коровкин, — нельзя же по своим…
Но поди угадай, где огороды, где улицы. Бомбовые удары смазали очертания города. Когда Головкин затормозил и мы вылезли наружу, то оказалось, что стоим в… комнате. Три стены разрушены. Уцелела четвертая. На ней под нетреснувшим стеклом святая Мария, красивая, скорбно-томная.
Немногие уцелевшие жители среди гряд и клумб, в воронках и погребах разыскивают близких. По только им доступным приметам опознают тела.
В здании, у которого словно топором обрублен угол, судя по вывеске, размещался
За углом «эмка». В двух шагах от нее тело командира с кровавой раной на затылке. Мертвая рука не выпускает полевую сумку. Переворачиваю труп. Полковник Попов, начальник штаба дивизии. Беру сумку, вынимаю из кармана документы, неотправленное письмо, две фотокарточки. Рядом перехваченное портупеей тело в гимнастерке со «шпалами» капитана. Голова размозжена…
Медленно, на каждом шагу останавливаясь, едем по мертвому городу.
На площади, напротив костела, — КВ. Первый танк, который нам попался в Бродах. Чья же эта машина? Рота Жердева отходит вместе с волковским полком…
Танк прижался к наполовину разрушенной стене двухэтажного дома. На броне кирпичи, куски штукатурки. Передний люк открыт. Заглядываю в него.
На месте водителя генерал Мишанин. Голова с редкими седыми волосами безжизненно опущена, руки повисли вдоль тела. Гимнастерка и нижняя рубаха порваны от ворота до ремня. Грудь в крови, в ссадинах. Правый рукав прожжен. Теперь я замечаю, что и волосы опалены.
— Товарищ генерал… Тимофей Андреич! Никаких признаков жизни. Поднимаюсь в люк, тереблю Мишанина за плечо. В ответ — нечленораздельное:
— М-м-а-а-а…
Склоненная голова неподвижна. Снова стон, и больше ни звука.
Но я слышу чей-то голос внутри машины. Лампочка не горит. В темноте ничего не разглядишь.
Из верхнего люка появляется молодой командир с «кубиками» в петлицах. Адъютант Мишанина. Я прежде лишь мельком видел розовощекого молоденького паренька. Теперь он не розовощекий и возраста не поймешь — зарос, почернел, перемазан.
Облокотившись на танк, спрятав за спину руки, лейтенант рассказывает неестественно громким голосом, не обращая внимания на мои вопросы.
— Ничего не слышу, контуженный. И генерал контужен. Очень сильно контужен. Пропускал дивизию, а его привалило вот этой стеной. Мы с механиком-водителем и радистом еле откопали. Думали, умер, но он живой. Ничегошеньки не слышит и не разбирается, что к чему. Мы его в танк спрятали. Я к нему залез. В этот момент радиста и водителя…
Лейтенант кивнул головой в сторону двух изуродованных трупов, лежавших метрах в десяти.
— Какие ребята были… Я что… Танк водить не умею. Да и руки от контузии трясутся… А генерала не брошу. Он, когда откопали, рукой показал — здесь, мол, стоять… Умру, товарищ комиссар, а генерала не оставлю…
Лейтенант не замечал, что по его лицу текут слезы. Трясущимися руками расстегнул гимнастерку и достал из-за пазухи пистолет.
— Клятву дал…
Больше ничего от адъютанта нельзя было добиться. Я уяснил себе одно: два полка миновали город, прошли на юг.
Вскоре мы стали нагонять бойцов. О штабе корпуса и о Рябышеве никто ничего не мог сказать. Теперь я уже не сомневался насчет плена — провокационный слух. Но все же — где Рябышев, где КП?