В тяжкую пору
Шрифт:
— Вызывайте КП генерала Мишанина! Через две минуты радист докладывает:
— КП не работает.
Я приказываю Курепину каждые пятнадцать минут вызывать штаб корпуса.
Подполковник вслед за мной выходит из машины.
— Товарищ замкомкор, стряслось что-нибудь? В голосе тревога, если не страх.
— Вы проявляете любопытство, недостойное командира.
— Я… ничего… Слухи вот ползут разные…
— Какие слухи?
— Да кто ж на них сейчас внимание обращает… Чего только не наслышались за эти дни! То, говорят,
— Какие слухи? Не виляйте.
— Вроде левый сосед драпает…
— Прав полковник Васильев: от осторожничанья в мирное время до трусости в военное — один шаг. Постарайтесь, товарищ Курепин, не сделать его…
Говорю это твердо, а в душе тревога: неспроста молчит штаб корпуса и штаб Мишанина. Что-то произошло. Но что именно? Почему Мишанин должен отступать? Если бы противникмом деле, если просто дезертиры — зачем? Насчет пленения — не знаю, ничего не могу сказать…
— Где эти люди?
— В землянке у разведчиков.
— Занимайтесь ими. Я попробую связаться со штабом корпуса…
Точно такая же радиомашина, как и та, в которой нас днем накрыла немецкая бомба. Только — я отметил про себя — зарыта в землю. Дежурный радист, круглолицый, веснушчатый боец, спит в наушниках.
— Вызывайте штаб корпуса.
Не соображая со сна, часто моргая, красноармеец бессмысленно уставился на меня.
— Штаб корпуса!
— Есть!
Радист повернул рычажок и сонным еще голосом стал повторять вызов, привычно растягивая слова.
— Не отвечают.
— Вызывайте еще!
Снова позывные, снова: «Перехожу на прием…». Кто-то поднялся в машину, встал за моей спиной. Оборачиваюсь — Курепин.
— Еще вызывайте!
— Товарищ бригадный комиссар, штаб корпуса не отвечает.
— Вызывайте КП генерала Мишанина! Через две минуты радист докладывает:
— КП не работает.
Я приказываю Курепину каждые пятнадцать минут вызывать штаб корпуса.
Подполковник вслед за мной выходит из машины.
— Товарищ замкомкор, стряслось что-нибудь? В голосе тревога, если не страх.
— Вы проявляете любопытство, недостойное командира.
— Я… ничего… Слухи вот ползут разные…
— Какие слухи?
— Да кто ж на них сейчас внимание обращает… Чего только не наслышались за эти дни! То, говорят, фашисты к Киеву подходят, то — наши Берлин в порошок разбомбили!..
— Какие слухи? Не виляйте.
— Вроде левый сосед драпает…
— Прав полковник Васильев: от осторожничанья в мирное время до трусости в военное — один шаг. Постарайтесь, товарищ Курепин, не сделать его…
Говорю это твердо, а в душе тревога: неспроста молчит штаб корпуса и штаб Мишанина. Что-то произошло. Но что именно? Почему Мишанин должен отступать? Если бы противник начал атаку, Васильев знал бы. Да и вообще мы уже убедились: ночью активничает только вражеская авиация.
Надо немедленно возвращаться на КП
На предельной скорости, с включенными фарами, «тридцатьчетверка» мчится опять по горящему лесу. Раскаленный ветер бьет в лицо. Бегут мимо деревья, объятые пламенем. Прижатый низкими тучами дым стелется по земле. Видимость никуда. Надо быть Головкиным, чтобы вести сейчас танк с такой скоростью. Я не закрываю люк — черт с ним, с пожаром. Не проглядеть бы что-нибудь.
Дорога почти вымерла. Редкие встречные грузовики жмутся к обочине.
Каждые несколько минут опускаюсь вниз, трогаю рукой за плечо Шевченко. Он поворачивается: «Ничего нового, штаб не отвечает».
Когда горящий лес остался позади, Головкин делает остановку. Над нами небольшими группами пролетают немецкие бомбардировщики. Летчики не обращают внимания на дорогу, не сбрасывают осветительные бомбы. Значит, у них другое задание. Какое? По звуку трудно разобрать направление. Особенно мне, контуженному.
— Похоже, на юго-запад, — неуверенно замечает Коровкин.
На юго-запад? За темнеющим впереди лесом словно вот-вот появится солнце. Небо красновато-светлое, как перед восходом в ветреный день. Но ведь это юго-запад, солнце там никак не может встать.
Коровкин с фонариком склоняется над картой, которую я ориентирую с помощью компаса. Выходит, самолеты летят на Броды. Над Бродами поднимается озарившее полнеба пламя.
Ничего нельзя понять. Васильев справедливо говорил: в Бродах нет войск, а ради случайных тыловых подразделений немцы не станут так неистово бомбить ночью. У них есть цели поважнее.
Сверяемся еще раз с картой.
— Броды, Коровкин?
— Броды, товарищ бригадный комиссар…
Улицы спящего Червоноармейска пусты. Укрытые брезентами машины спрятаны в тени раскидистых садов. В одном месте несколько легко раненных бойцов смотрят в сторону Брод.
За рекой лес, в котором наш КП. Еще полчаса, от силы минут сорок — и все будет известно.
В лесу не собьешься — наезженная просека ведет к штабу. Сейчас — поляна, поворот направо — и все.
Вот белеет обращенный вправо указатель. Разворачиваемся, а штаба… нет. Ни души. Пустые землянки. Сняты служившие дверьми плащ-палатки. Ветер лениво гоняет обрывки бумаг. Подхожу к танку. Шевченко в который раз пытается связаться со штабом. Тщетно.
Где искать своих? Что делать? Не ошибся ли я, уехав от Васильева?
Коровкин смотрит на меня. Молчит.
— Задумался?
— В случае чего задаром не сдадимся.
«Вот он о чем!». Неудивительно: мы вчетвером в лесу, не знающие обстановки, не связанные ни с кем.
А немцы, не переставая, все бомбят и бомбят Броды. Одни самолеты улетают, другие прилетают. Натужно-прерывистый гул их едва различим в грохоте несмолкающйх разрывов.
Вдруг совершенно явственный треск мотоциклов. Достаю маузер, Коровкин вытаскивает наган.