В тяжкую пору

Попель Николай Кириллович

Васильеву в эту минуту изменило его обычное спокойствие. Он говорил отрывисто, будто отдавал команды:

— Еще не время думать о Берлине. Надо думать о том, как не пустить Гитлера в Киев. Вы не согласны? Вам мои взгляды кажутся пораженческими?

— Согласен. Не кажутся. Смотреть в глаза правде — не значит трусить перед ней.

— Спасибо. Я ни с кем не позволял себе делиться такими мыслями. Но не мог не сказать о них генералу Рябышеву и вам… После напряженного, взволновавшего нас обоих разговора Васильев широко улыбнулся.

— Конечно,

приятно, что дивизия рванула вперед. Но я не позволяю себе обольщаться. Ведь это частный, совсем частный успех. Сумеем ли развить его? Боюсь, что нет.

Он уже не улыбался.

— Мы били во фланг полкам, которые спешили к Дубно и дальше на запад. Угодили в хвост одиннадцатой танковой и в голову шестнадцатой. Тут я смекнул: решает темп. Не дать опомниться, развернуться, перегруппироваться. Жать и жать…

Васильев сомкнутыми кулаками двигал по столу — «жать и жать».

— Эту мысль на лету схватил Болховитин. Пустил пехоту впереди танков. Она сбила прикрытия, наступала и разведывала противника одновременно. Получилось неплохо. А Смирнов растерялся…

— Смирнов? — переспросил я.

— Да, да, Смирнов, лучший командир полка, герой учений и парадов. Его педантичность и исполнительность незаменимы в мирное время. А на войне этого маловато, оказывается. Человек учился и «переучился» на всевозможных курсах. Насчет битвы при Камбре дока, а когда надо решать самому, в обстановке, не предусмотренной лекциями и уставами, наступать без артподготовки, без явного превосходства на неразведанного противника, — сник, завял. Нажмешь на него наступает. Выпустил из виду — остановился…

По-разному, подчас неожиданно раскрывались в бою командиры. Я ждал, что Васильев скажет о Немцеве, и дождался.

— Никаких сюрпризов. И слава богу. Лучшего политрука не надобно. Нет, немножко и он изменился. Чересчур был сдержан, суховат. Сейчас стал общительнее, живее. Он ведь из одесских грузчиков, и одесская жилка в нем есть. Но вроде бы стеснялся ее, прятал. А сегодня прислушался, одесская интонация появилась, шуточки отпускает. Я обрадовался. Ненапускное веселое слово нынче на вес золота…

Немцев легок на помине. И впрямь было что-то чуть легкомысленное в его облике: сбитая набок суконная пилотка и маслянисто-черный чуб, выбивавшийся из-под нее.

— Не помешаю, товарищ бригадный комиссар?

— А я, если разрешите, пойду. — Васильев надел фуражку. Немцев, как обычно, нетороплив, вдумчив. И эту внешнюю легкость, как я понимал, он себе разрешил умышленно. Она тоже в интересах дела.

То, о чем я думал, уходя из медсанбата в дивизии Герасимова, не было, к счастью, моим лишь только открытием.

Немцев послал в медсанбат замполита из батальона «безмашинных» танкистов. У раненых находился инструктор по информации дивизионного ОПП и один из сотрудников многотиражной газеты.

— Для того, чтобы получить материал, побеседовать с людьми, этого, на худой конец, достаточно. А для постоянной серьезной работы маловато. Но ничего больше не могу придумать, — признавался

Немцев. — Кроме того, беда с учетом. Старший политрук Харченко, инструктор по пропаганде, за целый день не мог установить ни в дивизии, ни в полках численность личного состава. Никто не знает, сколько человек было накануне боя, сколько осталось, сколько убито, ранено. Если и назывались цифры, то наобум. Какая дикость! В мирное время солдат опоздал на час из городского отпуска — уже чэпэ, а в бою — целый взвод отобьется, никто не заметит…

И еще одна проблема, о которой мы в корпусе не думали, волновала Немцова. Охрана командира в бою. Тяжело раненого комбата капитана Мазаева бойцы вынесли из огня. Но так, на наш позор и нашу беду, случалось далеко не всегда…

Договориться с Немцовым нам не пришлось. В землянку ввалился Оксен. Едва поздоровавшись, не извинившись, что было несвойственно уравновешенному, неизменно вежливому разведчику, он подошел ко мне.

— Николай Кириллыч, у меня дурные сведения. Не уверен в их достоверности, но чувствую, что есть доля правды. Не знаю, какая. Вопреки обыкновению, докладываю не конечный результат, а первый материал…

— Не слишком ли длинное предисловие?

— В тылах дивизии задержано шестеро красноармейцев. Они утверждают, что дивизия Мишанина быстро отступает, два генерала сдались в плен.

— Кто эти бойцы?

— Пока не совсем ясно. Документов у них нет. Поэтому полагаю, что не засланные. Гитлеровцы снабдили бы своих, чем надо. Скорее всего, дезертиры. Один признался, что уже трое суток отсиживается в Бараньем. Выходит, не нашего корпуса. С остальными еще не разобрались. Важны не столько их личности, сколько сведения, которые сообщают. Божатся, что отход дивизии видели своими глазами, а о пленении генералов знают со слов. Дивизия, если им верить, стадом отходит через лес на юг.

Оксен сел рядом, расстегнул ворог гимнастерки, рывком передвинул по ремню кобуру.

— Боюсь, насчет отхода правда. Детали приводят такие, которые трудно придумать. Зачем, говорят, нам врать? В са мом деле, если просто дезертиры зачем? Насчет пленения — не знаю, ничего не могу сказать…

— Где эти люди?

— В землянке у разведчиков.

— Занимайтесь ими. Я попробую связаться со штабом корпуса…

Точно такая же радиомашина, как и та, в которой нас днем накрыла немецкая бомба. Только — я отметил про себя — зарыта в землю. Дежурный радист, круглолицый, веснушчатый боец, спит в наушниках.

— Вызывайте штаб корпуса.

Не соображая со сна, часто моргая, красноармеец бессмысленно уставился на меня.

— Штаб корпуса!

— Есть!

Радист повернул рычажок и сонным еще голосом стал повторять вызов, привычно растягивая слова.

— Не отвечают.

— Вызывайте еще!

Снова позывные, снова: «Перехожу на прием…». Кто-то поднялся в машину, встал за моей спиной. Оборачиваюсь — Курепин.

— Еще вызывайте!

— Товарищ бригадный комиссар, штаб корпуса не отвечает.