В Заболотье светает
Шрифт:
Валя рассказала потом, что несколько раз повторялось имя молодого Носика. Один раз Копейка обмолвился даже и о Гришке Бобруке… Михась не мог этого припомнить и винил в том чарку.
Теперь, наутро после попойки, он молча дымил самосадом и все думал о том, что, если бы вчера он был чуть-чуть трезвее, если б у него ума побольше, можно было бы выпытать у Копейки еще кое-что.
После завтрака, когда Валя, взяв Верочку с собой, ушла с куделью на соседний хутор, Михась начал атаку.
— Ты научи меня, Сергей, что мне делать, —
Копейка раздумывал недолго.
— Ты парень ходовой, — прогудел он, по своей привычке и сейчас глядя исподлобья. — Тебе стоит захотеть — много мог бы сделать.
— Почему ж ты думаешь, что я не хочу? Меня, брат, только научи…
Тогда Копейка начал яснее намекать на то, что везде по деревне есть «чересчур горячие хлопцы», актив, которых приходится «охолаживать». «Кое-где наши их уже охолаживают, ты сам, верно, слышал…»
Михась встал и, как бы между прочим, начал осматривать один из своих костылей. Он взял его за нижний, окованный конец и тем же кротким тоном спросил:
— Так ты мне, может, предложишь гранату бросить в кого-нибудь из них? Может, в Шарейку, а может, лучше в шурина моего, Василя?..
Копейка понял все, хотел вскочить. Но не успел. По кепке его гвозданул, словно цеп, увесистый солдатский костыль. Копейка прикрыл рукою лицо и, сгорбившись, метнулся к двери. Но на бегу он еще дважды или трижды успел почувствовать на собственной спине, что не с тем завел разговор!..
Через час Михась был у нас с заявлением. А под вечер в хате у него сидел младший лейтенант Филиппов.
— Знаешь, Миша, — сказал он, выслушав все, — не был бы я с тобой вместе в партизанах, не знал бы я тебя, — ей-богу же, хоть к ответственности привлекай… Ну что тебе было сказать хоть Василию? Ну что тебе было еще хоть день похороводиться с Копейкой?.. А теперь нам опять — ищи ветра в поле… Эх ты!..
А «ветер в поле» вернулся к хутору за рекой на рассвете.
17
— «Не было бы у нас пана Рымши, был бы черт инший». Так, кажется, говорили когда-то?.. Ты начинай с Бобрука. Он не сдавал поставок. За это мы его и судили. А кто такой Рымша — сынок ли Бобрука или сынок Рыбалтовича, — этим займутся другие. Кому ты уже рассказал об этом? Миколе? Ну, ему можно, а больше пока подожди.
Павел Иванович Концевой, которому я сообщил все, что рассказал мне Михась, в заключение нашей беседы еще раз повторяет:
— Все, брат, в наших руках. Не надо горячиться. Спокойно, напористо, планово. Возьмем.
Я вспоминаю это сейчас, когда мы идем по деревне в ту сторону, где на пригорке, в самом конце Заболотья, стоит Бобруково гнездо.
Нас много. Рядом со мной работник райфо и комсомолец Володька Цитович с ломиком на плече.
— А может, и клуб он поджег, и записку ту на дверь прилепил? — спрашивает Володька. — Василь Петрович, он?
— Может
Подходя к забору усадьбы Шпека, Шарейка вдруг кричит:
— Эй! Погоди!
И правда, прятаться поздно. Шпек поворачивает от хлева назад. Мягко ступая валенками в калошах, шляхтич быстро идет к воротам и еще на ходу, издалека, по своему обыкновению улыбается:
— День добрый! Куда ж это вы всем колхозом?
— Ну, как сегодня твои почки? — в свою очередь спрашивает Шарейка.
— Хе-хе-хе, ты, бригадир, всегда что-нибудь такое скажешь!.. И правда, куда вы?
— Бобрука раскулачивать. Пошли. Ты ведь, кажется, давно хотел за него взяться.
Шпек опять хихикает, и по его лицу не узнать, что он думает.
— Я только топор возьму, бригадир, — говорит он, — я вас догоню, товарищи…
Вот и он, тот самый высокий забор, те самые крепкие ворота!.. Во время войны Заболотье сгорело, почти вся деревня, кроме хуторов. А Бобрукова хата — хоть и в деревне, да с краю — не занялась… Щеколда калитки довольно высоко от земли. Я вспоминаю, стоя возле нее, как было мне когда-то семь лет, и я, маленький батрачок с потрескавшимися черными ногами, никак не мог достать с земли до этой щеколды…
Огромная собака поднимается с завалинки и не спеша идет нам навстречу. Остановившись передо мной, зверюга мрачно рычит сквозь отвислые губы и смотрит так, словно выбирает, с какого места за меня приняться…
— Надо постучать в окно. А вон Бобручиха выглядывает!
Немолодое женское лицо мелькнуло в окне и снова скрылось. Бобрук вышел из сеней и с порога позвал собаку.
— Что скажете, товарищ председатель? — спросил старик, и по глазам его я увидел, что ему и спрашивать не надо: знает.
Старику показали постановление райфо: его постройки по суду передаются колхозу.
— Гумно сначала будем разбирать, — сказал я.
Бобрук еще раз взглянул из-под большой овчинной шапки.
— Ну что ж, ваша власть, берите…
Не так получилось с бабами. Сама Бобручиха, Митрофанова жена Аксеня и две ее дочки — одна уже взрослая девка, — как по команде, высыпали из хаты. Идя следом за нами к гумну, они начали голосить. Бобрук остался стоять, где стоял.
— А сыночки мои, а соколики! — запричитала Бобручиха. — А слышите ли вы, а видите ли?
— Далеко, тетка, сынки, не услышат, — сказал Микола. — Простудишься только зря.
Микола пошел быстрей. И тогда, как бы что-то вспомнив, Аксеня рванулась к гумну. Она стала спиной к двери, крестом раскинув руки.
— Иди, иди, безрукий черт! — закричала она. — Отсохла одна — и другая отсохнет! Иди!
Мой партизан побледнел.
— Отойди, — процедил он сквозь зубы. — Отойди с дороги, пока я с тобой по-хорошему…
— Постой, погоди, — взял я его за здоровую руку. — Погоди, я сам.