В Заболотье светает
Шрифт:
— А-га-га!! — кричит вслед лисе идущий за мной Гаврусь Коляда. Он слезает со своих саней и, словно медведь, бежит за мной по целине — здоровенный, в длинном кожухе и тяжелых валенках. Ввалившись ко мне в сани, Гаврусь смеется: — Закурим, Василь!
Мы угощаемся самосадом, а лиса все бежит, как бежала. Не слышит нас: далеко.
— Завтракать куда-то ходила, — говорит Гаврусь. — Интересно, к нам или в Кленово?.. А из наших, видишь, не едет никто. Другой на людях — так на все готов, а придет домой — за свое. Гляди, и следа живого нет. Мы с тобой первые едем.
В тот день, после песен
— Рано еще, — говорю я, — приедут.
Тепло под снегом маленьким елочкам, они будто ватой обложены. Снежные подушки на лапах больших елей. Дуга задевает ветки, и на спину лошади сыплется белая сверкающая пыль. Я пригибаюсь, закрываю глаза и с радостным чувством вспоминаю слова моего зятька: «Лес и недра — все теперь наше, народное!..» Как недоступен был когда-то, при панах, вот этот самый лес! Сколько хлеба или денег надо было отдать за кубометр сосны, за возок плохоньких дров!.. А теперь мы бредем с Колядой по снегу, то ныряя под обвисшие ветви, то задирая головы, чтобы взглянуть на верхушки стройных наднеманских сосен. Идем как подлинные хозяева. По веткам в нашем лесу прыгают синички, стряхивая снег, тревожа задорным тиньканьем дремучую тишину. А мы по-хозяйски осматриваемся, разыскивая отпущенные нам деревья. Сверяем номер по наряду, и вот она, наша сосна! Одна, вторая, третья!.. Сколько лет вы росли: полсотни или, может, больше? А сколько лет дожидался заболотский бедняк Зозуля, что вырастет когда-нибудь лес и для него?..
Кряжистый, молчаливый Гаврусь Коляда — наш знаменитый плотник — вытаскивает из-за пояса топор, снимает рукавицы.
— Ну что ж, нехай здоровеньки живут, — говорит он, поплевав на ладони.
Первый взмах — и топор впился в серо-коричневый комель. Славно точит топоры наш молодой заболотский кузнец, наш баянист Чугунок.
Потом мы стоим на коленях в снегу, и на смену топору запевает свою песню пила. Здорово все-таки наточил и развел я ее позавчера.
— Вс-се! — звучит наконец, как выдох.
Сосна покачнулась. Как будто просит, чтобы ты помог ей упасть, толкнул разок-другой… Мы упираемся топорами в ствол так высоко, как только можем достать, и вот она уже поплыла вершиной вниз.
— Эге-ей! — кричит Гаврусь. — Берегись!
Ломая все на своем пути, могучая красавица со стоном рухнула на снег. А с дороги, где стоят наши лошади, послышались голоса:
— Эй, работнички!
— Не прищеми там хвост!
— А ведь это наши, — улыбнулся Гаврусь. — Наши приехали. Кажись, Шарейка голос подает. — И он крикнул в ответ: — А вы б еще поспали!..
— Ну, видишь, а ты сомневался.
…В лесу стук топоров и визг пилы. Слышно: то на лошадь крикнет кто-нибудь, то охнет, когда повалится на землю сосна, то песню заведет, а то засмеется. Много наших в лесу, но мы с Колядой управились раньше всех. Вот снова скрипят полозья по только что проложенной дороге, и над снегом плывет длинное бревно, корявое у комля и чешуйчато-золотистое, как луковица,
Иван Авдотьич приехал почти следом за нами, далеко вглубь не забирался, сосну повалил молодую, вот потому и готов: уже увязывает воз.
— Здоровы были! — кричит он еще издалека. — Тпрру, сивый, чтоб ты стоял! Погодите минутку, вместе поедем.
Мы с Гаврусем останавливаемся и подходим к нему.
— Хотел утром зайти, — начал Иван. Он утомленно дышит и вытирает с рябого лица пот. — Забежал, а старуха говорит, ты уже уехал. Миколы тоже дома нет.
— А что?
— Да что — Копейка. Ходит, шепчет. И свояки у него, оказывается, есть. Вечером вчера мать моя к Носикам заходила, так он, Копейка, сидит там и бубнит. Баптистка тоже свое стрекочет, а бирюк ее, так тот только сопит…
— А чего ему надо? — спросил Гаврусь.
— Сам, будь здоров, знаешь, что им надо. Старое отрыгается. Про тебя, Василь, говорили, что товарищу командиру, мол, работать не хочется, колхоз ему нужен… Это — Копейка. Ты, говорит, в председатели колхоза нацелился. А про нас так просто говорит: дурачье, голь. А Ганночка святая твердит: «Конечно, один будет газетки в клубе малевать…» Это, значит, про Миколу. После они уже все вместе начали про войну, про Америку. На мать мою так и внимания никакого, что она в хате. Привыкли, сволочи, всю жизнь помыкать нашим братом.
Авдотьич кончил увязывать, подобрал сено в мешок, подтянул чересседельник.
— На степановой сегодня приехал, — начал объяснять он, как будто мы не видели, чья это лошадь, или не знали, что собственной у хлопца все еще нет. — Эй, Сидор, взяли!
Сивый, от старости пестренький Сидор поднатужился — сани тронулись с места.
— И скажи ты мне, — говорил Авдотьич, на ходу надевая старый, засаленный кожушок, — как это в районе смотрят на него сквозь пальцы. Ходит этакий по селу и роет, как свинья под срубом. И родственнички нашлись. Носики.
Сын Носика, перед войной подросток, во время фашистской оккупации учился где-то в Минске, и, говорят, его там видели в эсэсовской форме. Теперь «святая Ганночка», его мать, все молится «господу» и плачет без слез, что Володька погиб, мол, от немецкой бомбы… Когда же пойдут по деревне слухи про новую войну, которая «вот-вот начнется», Ганне вдруг делается легче.
«Подожди, подожди! — опять начинает она кричать через забор на соседку. — Господь мои муки видит, еще посмотрим, что ты тогда скажешь, вот посмотрим!..»
— Так, говоришь, Иван, Носику войны захотелось?
— Он-то похитрее — молчит. Она болтает, святенькая. И думаешь, она одна? Еще и Бобручиха есть, сам знаешь.
— Да, знаю, как же! Она уже маме моей говорила, когда из церкви шли: «Вернулся твой Василь, остался, слава богу, жив и здоров и сидел бы себе тихонько, пока сидится. Свет нынче шалый. Танки вон, люди рассказывают, окопались под Новогрудком, а они про колхоз».
— Эх, не было тебя тут в войну! — сказал Гаврусь. — Поглядел бы, что они тогда вытворяли!.. И Митрофан и тот разбойник — Гришка.