В зеркалах
Шрифт:
Люди — и Вуди — бежали по лестнице за ней, а она уже бежать не могла. В изнеможении она прислонилась к ограде, а преследователи, скатившись с лестницы, взглянули на нее и помчались в другую сторону. На них были темные костюмы со значками корпуса Возрождения на лацканах. Черноволосый человек был не Вуди.
Теперь на поле звучал другой голос, голос старика.
— Где они теперь, — печально вопрошал голос, — благолепные фермы, милые улочки с уютными домиками и дружелюбными лицами? Развеяны в прах, говорю я, или почти развеяны — в этот
Сталь над головой Джеральдины отозвалась тяжелым вздохом.
За оградой стадиона тянулся широкий пустырь. По ту его сторону в тени густых кленов стояли пикапы и дряхлые легковушки. Пустырь находился за пределами законной стоянки для машин — широкая полоса песка и дерна, усыпанная мусором.
Рейни шел вдоль машин, ища темноты. Тоска по свободе жгла его горло, как жажда; жуткие краски утра сгущались вокруг него. Сердитые вопли толпы раздавались в насмешку над его слабой рысцой в темноте.
Он остановился в грязи, вытянув шею, выставив подбородок, напрягая все тело в стремлении преодолеть охватившее его ощущение болезненного бессилия.
Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, думал он.
«Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего примите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолевши, устоять».
— Оставьте меня, — сказал он. — Дайте мне лечь.
Всеоружие Божие, подумал он и со стыдом посмотрел на свои руки. Пальцы беспомощно корчились. Тошно было от мыслей о собственной крови и плоти.
На него была возложена миссия, но не нашлось бы человека, столь бесполезно скроенного. Его сознание было бредом, тело — конвульсиями. Всеоружие Божие.
Чтобы пришел покой, он должен избавиться от всего комплекса своих немощей. Не будет свободы, покуда он не бросит свою бесполезную излишнюю массу против стали мира.
Он смотрел на шоссе, на сверкавшие быстрые машины, проносившиеся мимо. Его сердце забилось чаще, он следил за поющими шинами.
Темно-зеленые стены стадиона были опоясаны огнями. Вот она — стальная броня. У бокового входа стоял охранник — метрах в тридцати от въездных ворот. Если идти крадучись, он успеет покрыть половину пути, прежде чем за ним погонится патрульная машина. Он войдет — мимо охранника или несмотря на охранника. А войдя, уже не остановится.
Еще один пробег. Он будет искать пуль и огня. Всеоружие Божие.
Никчемный, думал он, готовясь броситься вперед. Никчемный и презренный.
«Я болен, — говорил он себе. — Когда-то я был здоров». Теперь ему оставалось только одно — освободиться.
Он пробрался вдоль маленького грузовичка,
Рейни настороженно огляделся и отогнул брезент.
В густом сумраке он медленно разобрал надпись:
Вы не распнете
С. Б. Протуэйта
на Кресте золота.
Рейни застыл, глядя на надпись. Со стадиона донесся рев, и он услышал, как тысячи ног загремели по деревянным скамьям.
— Хочешь получить монтировкой по кривым зубам? — спросил его кто-то.
В кабине грузовичка сидел человек. Рейни не рассмотрел его лица, увидел только синюю фуражку железнодорожника.
— Кто вы такой? — спросил он. — Что вы намерены делать со всем этим?
— Это мое дело. Чего ты шаришь у моей машины?
— Кто такой Протуэйт? — требовательно спросил Рейни. — Вы тоже из «возрожденцев»?
— Из «возрожденцев»? — рявкнул хозяин грузовичка. — Ах ты, крыса-переросток! Ну-ка покажись!
Рейни осторожно приблизился к дверце грузовика, и они уставились друг на друга в смутном свете лампочек на стенах стадиона.
— А я тебя видел в бинокль, — сказал хозяин грузовичка. — Я видел, как ты взывал к черным. Я думал, полицейские тебя прихватили.
Это был совсем уже старик с длинным костистым лицом. Из-под фуражки на лоб выбивалась прядка седых волос. У него были очень большие круглые голубые глаза с широкими полумесяцами белой гладкой кожи под ними.
— Заботься о своих черных, а я позабочусь о Протуэйте. Я отсюда в «черной Марии» не уеду.
— Кто вас сюда прислал? — спросил Рейни.
— Никто меня еще ни разу никуда не присылал во внерабочие часы, — сказал старик. — Только на железной дороге. А тебя кто сюда прислал?
— Никто, — сказал Рейни. — Я пришел…
— Из-за черных, так?
— Я пришел, чтобы остановить этих. Этих…
Он поглядел на стадион. Изнутри вместе с ревом одобрения доносились сердитые и испуганные выкрики.
Старик засмеялся:
— Пришел остановить их, э? А не остановил, так?
— Нет.
— Твоим способом их не остановишь, молодой человек. Дурость, и больше ничего. По-твоему, если ты начнешь расхаживать и орать под стенами, они возьмут да и обрушатся? Чушь, верно? Только попробуй, и они расправятся с тобой, как с неграми. Как с филиппинцами. Они со всеми так обходятся, отродье шлюх и шакалов! — Он поглядел на огни стадиона и сплюнул в окошко. Глаза у него сверкали. — Патриотическое возрождение! — сказал он. — У, шакалы! Шакалы! И как ты думаешь их остановить, шнур?